Воссоединение РПЦЗ и Московского Патриархата — одно из самых значительных событий в новейшей церковной истории, имеющее далеко идущие последствия для Зарубежной Церкви. Протоиерей Стефан Павленко, непосредственный участник тех событий, рассказывает о воссоединении и его влиянии на церковную жизнь. Отец Стефан — настоятель храма всех Святых, в земле Российской просиявших, в городе Бурлингейм, Калифорния, и выпускник Свято-Троицкой семинарии в Джорданвилле. Он участвовал в Четвертом Всезарубежном соборе, на котором РПЦЗ приняла решение объединиться с Московским Патриархатом, и присутствовал при подписании Акта о каноническом общении в Москве в 2007 году. Благодаря 49-летнему пастырскому опыту он является одним из самых уважаемых священнослужителей в Западноамериканской епархии Зарубежной Церкви.
Большое Вам спасибо за эту беседу и за то, что уделили мне время. Итак, насколько я понимаю, РПЦЗ была учреждена в первую очередь для сохранения русского православия, пока Церковь в России претерпевала гонения от большевизма. Когда Советский Союз распался в 1991 году, что это значило для РПЦЗ?
Все верно. Но я бы предложил рассмотреть другую духовную дату — 1988 год. В 1988 году правительство все еще было коммунистическим, но положение Церкви определенно стало легче, хотя некоторое давление оставалось. Избавившись от этого давления, Церковь в России многого добилась. Обстановка оставалась непростой почти до 90-х годов, но изменения уже были видны даже извне. А затем над Красной площадью был приспущен советский флаг и поднялся триколор. Думаю, это был один из самых радостных дней для меня. Ранее мы уже видели свержение коммунистических правительств, например, в Румынии. Помню кадры, на которых люди ехали с румынским флагом и большой дырой на нем — они вырезали символы коммунизма, но национальный флаг хотели сохранить. А здесь был поднят бело-сине-красный флаг, исторический флаг России. Это был замечательный день. Один забавный факт: с радиостанций тогда звонили разным людям, в том числе русским священникам. Позвонили и мне, сказали, что хотят взять интервью по телефону, чтобы я рассказал, что чувствую в тот день. А мой сын, тогда еще маленький, в этот момент сидел за пианино. И вдруг он на заднем плане начал играть советский гимн! [смеется] А я ему: «Ты что! Прекрати!» Хотя, в конце концов, мелодию гимна все-таки сохранили, изменили слова, включив туда упоминание о Боге и так далее. Так что все сложилось не так уж плохо.
А тогда, после падения коммунизма, начались большие изменения. Ведь со времени основания Русской Православной Церкви Заграницей и практически до того дня, когда Советский Союз распался, священнослужителям Зарубежной Церкви не разрешалось общаться с Москвой — ни посещать, ни даже переписываться с духовенством. Общение было очень-очень редким и официально не одобрялось. После распада СССР ограничения начали ослаблять, фактически в итоге официально декларировали: «Пожалуйста, общайтесь с духовенством Московского Патриархата, посещайте Россию». Много священнослужителей посетили Россию в 60-е годы и далее, но я не ездил. Наконец, в 2002 году я получил официальное разрешение от церковных властей посетить Россию. Прошло уже достаточно много времени с тех пор, как нам разрешили это делать. А что касается духовенства Московского Патриархата, мы познакомились с некоторыми из них в Свято-Николаевском соборе в Сан-Франциско, потом видели друг друга на кладбище, кланялись и подмигивали. Было твердое ощущение, что ситуация улучшается, что эти люди — не агенты коммунистического правительства, пытающиеся управлять Церковью или нами, или что-то еще. Все начинало смягчаться, лед трескался, лед таял.
Еще одно важное событие — когда Солженицына выпустили из Советского Союза. Многие люди встречались с ним, и я имел такую честь. Он приехал посетить мой приход в Вайнленде, Нью-Джерси. Не помню точно, в каком году это было. Но это событие очень помогло налаживанию наших отношений [с Церковью в России]. Его беспокоило, что в Церкви три враждующих юрисдикции: он имел в виду Зарубежную Церковь, Парижский экзархат и Московский Патриархат. Он говорил: «Вы, ребята, должны поладить и начать восстанавливать историческую Русскую Церковь». Его также волновала ситуация со старообрядцами. Но скоро были сняты взаимные анафемы между старообрядцами и официальной Православной Церковью. Московский Патриархат и Зарубежная Церковь сделали это одновременно.
Какие у Вас были впечатления от церковной жизни в России, когда Вы впервые поехали туда?
О, это было очень, очень интересно! Я ведь по крови частично русский, частично украинец, и я был счастлив просто посетить эти исторические места, церкви и так далее. Помню, как заблудился в Москве, когда пытался найти резиденцию, в которой меня поселили, и зашел в пару церквей. Это было перед Великим постом, когда на службах совершаются земные поклоны с молитвой святого Ефрема Сирина. Не помню, какой это был храм, но я вошел и был ошеломлен тем фактом, что на службе так много молодых людей и они совершают земные поклоны когда нужно. И храм был простой, не такой, куда водят иностранцев и показывают: «Вот, посмотрите, что мы делаем» или что-то в этом роде. Позже, когда я был в составе делегации владыки Лавра как паломник — думаю, это было в 2004 или 2005 году, — нас возили по разным монастырям и церквям, мы присутствовали на богослужениях. Я тогда рассказал обо всем владыке Лавру: «Вы знаете, я как-то заблудился, зашёл в храм, и там было то же самое». Другими словами, нам показывали совсем не «потемкинские деревни», как любят говорить американцы, что, кстати, является историческим мифом: ничего такого князь Потемкин императрице не показывал. Но это уже другая тема, конечно.
Когда в РПЦЗ начали всерьез задумываться о воссоединении?
Не могу сказать, что происходило на собраниях епископов, но когда был созван Всезарубежный собор [2006 год], на повестку уже официально было вынесено рассмотрение этого вопроса всей Зарубежной Церковью — епископами, священниками и мирянами. Я тоже был участником собора, проводил одно из заседаний, это было большой честью. На повестке был вопрос: «Хотим ли мы примириться с Московским Патриархатом?» На этот вопрос был дан единогласный ответ, хотя человек, который вел подсчет голосов, говорил, что голосование не было единогласным, — думаю, потому что на заседании не присутствовали некоторые священнослужители, и их голоса не могли быть засчитаны. Но раз не присутствовал, значит, и не голосовал. Был один человек, который позже присоединился к группе отпавших и стал у них епископом, — он был делегатом с правом голоса, но не пришел ни на одну из сессий. Он посещал общие трапезы и церковные службы, но не приходил на заседания, и поэтому его голос не учитывался. Как ты можешь голосовать, раз тебя нет на собрании?
Очевидно, Вы были за воссоединение, но мне интересно, менялась ли Ваша точка зрения когда-нибудь?
Как и многие другие священнослужители, теоретически я был сторонником воссоединения, но не думал, что это произойдет так быстро. Иногда люди начинают сомневаться в том, что делают, и я, видимо, был в числе таких слабых усомнившихся. Я не высказывал свои сомнения открыто, лишь внутренне волновался. Был священник, чье мнение было очень важно для меня, — отец Всеволод Дробот. И я, не вполне доверяя себе в таких вопросах, думал: «Ну если о. Всеволод будет против, мне будет очень-очень трудно с ним спорить». Но отец Всеволод очень мудро решил последовать за владыкой Лавром. Владыка Лавр был своего рода авторитетом, центром, вокруг которого все в конце концов договорились и за которым последовали. Его духовное лидерство было важнейшим двигателем воссоединения.
Было ли воссоединение причиной каких-либо разногласий в нашем приходе?
На самом деле это событие вызвало разногласия во многих приходах, не только в моем. Перед официальным воссоединением нас с о. Петром послали… Насколько я помню, здесь, в Соединенных Штатах, мы посетили только Сиэтл. Мы поехали в Сиэтл на приходское собрание, на котором люди задавали вопросы, а мы отвечали. Нам с о. Георгием Лариным также было поручено посетить несколько приходов в Европе, где стало немного неспокойно. Некоторые приходы, которые мы посетили, в то или иное время отделились от Зарубежной Церкви, некоторые потом вернулись.
Очень драматичным для меня эпизод был в Бельгии, в храме-памятнике царю-мученику Николаю II. Мы должны отслужить там литургию и провести собрание. А тамошний священник, запрещенный в служении епископом Европейским Амвросием, запер церковь и не пускал нас внутрь! Перед запертыми дверями вместе с нами собрались прихожане, был составлен план, хотели вызвать слесаря, чтобы он взломал замок, но в конце концов мы решили просто пойти в другой храм. Там и состоялась литургия и собрание. Люди были настроены благосклонно, выслушали нас. Для меня это был первый раз, когда я пришел служить литургию и не смог попасть в церковь. А те, кто встал на сторону священника, были словно сотрудники советских спецслужб, не пускали нас в церковь! [смеется] Произошел своего рода переворот: люди, которые, как предполагается, были против советских порядков, действовали в советском стиле, чтобы держать нас подальше от храма. Очень странно. А те, кто был на нашей стороне, очень расстроились и смутились тем, что нам не разрешили служить. Ведь у нас было благословение от митрополита Виталия и указ объяснить, что происходит. А владыка Виталий в то время, до официального объединения, выступал против людей, которые выходили из Церкви. Но это уже совсем другая история, о которой кто-нибудь когда-нибудь напишет, —в каком состоянии увели митрополита Виталия из синода и из Церкви, и кто это сделал. Это отдельный вопрос. А тогда мы были в Европе с письменным указом митрополита Виталия, хотели убедить всех прислушаться к правящему архиерею и к тем, кого он послал. Но многие люди были против. В общем, это было очень трудное время.
Что касается меня, я действительно потерял около десятой части прихода. Те, кто ушел, примкнули к разным группам, не сформировали свою. Был такой архиепископ Агафангел из Украины — не путать с законным правящим епископом Одессы, тоже Агафангелом. И был о. Стефан Сабельник. О. Григорий Петренко присоединился к Агафангелу, а о. Стефан Сабельник — к другому, я забыл, как его зовут. Но это был другой епископ. Два разных епископа, разного происхождения, с разным отношением к Русской Церкви, и так далее. Они враждовали между собой. Я упоминаю о. Стефана Сабельника и о. Григория Петренко, потому что они были моими однокашниками. Мы сидели в одном классе в течение пяти лет и слушали лекции о. Михаила Помазанского, о. Сергия Ромберга, о. Константина Зайцева, мы учились у преподавателей старой гвардии, нас учили одному и тому же. И все же у них был очень искаженный взгляд на Церковь нашего времени и на владыку Лавра.
Владыка Лавр, кстати, — и я всегда это подчеркиваю — родился, воспитывался, был крещен и рукоположен в Зарубежной Церкви. Его крестил архиепископ Виталий (Максименко), один из великих иерархов Зарубежной Церкви. Его воспитывал архимандрит Киприан (Пыжов), иконописец. Он был рукоположен архиепископом Аверкием (Таушевым), настоятелем монастыря и ректором семинарии, в Синодальном соборе Знамения Пресвятой Богородицы. Каждый день его жизни был как на ладони у Русской Православной Церкви. Никто не может сказать: «Мы не знаем, откуда он и где получил образование». И от такого человека отвернулись о. Стефан и о. Григорий, не доверяли ему — зато доверяли «духовенству» из Советского Союза, не зная, кто их вырастил, кто рукоположил, основываясь на каких-то слухах. Для меня это было очень болезненно: мои однокашники по семинарии отвернулись от владыки Лавра и Зарубежной Церкви и состояли во враждующих группировках. В результате того раскола образовалось семь или восемь таких групп. Конечно, это не был раскол в прямом смысле, никто не говорил: «Мы — настоящая Зарубежная Церковь, а вы, ребята, еретики». И все же они разбились на группы и враждовали, и это было очень, очень грустно.
Когда к Вам обращались прихожане, потрясенные перспективой воссоединения, что вы им говорили?
Хотите верьте, хотите нет, но никто из них не приходил за советом — они просто ушли. Особенно грустно мне было после ухода мальчика-алтарника, который, по сути, вырос в моем алтаре. Не буду называть имен. Позже он стал священником в одной из групп — у епископа Владимира, который находился при митрополите Виталии, когда он покинул Синод. И этот мальчик не задал мне ни одного вопроса, не посоветовался со мной, даже не поспорил. Он мог бы прийти ко мне и сказать: «Тьфу на тебя за то, что ты делаешь!» Он даже этого не сделал! [смеется] Они просто ушли, все пошли своей дорогой. Но для меня такой уход был чрезвычайно болезненным: как если бы мой ребенок отверг Церковь.
У нас осталось время еще для одного вопроса. Сегодня — как, впрочем, и всегда — в Церкви есть трудности, есть разделения. Какие уроки, на Ваш взгляд, мы можем извлечь из воссоединения Московского Патриархата и РПЦЗ и как они могли бы помочь нам преодолеть эти разделения?
Я думаю, что люди должны верить в единую Православную Церковь. Мы не Епископальная Церковь, в которой отдельно высшие, низшие, средние и какие-то промежуточные звенья. Церковь есть Церковь, и мы должны держаться за одеяние Христа. Когда с людьми говорят о юрисдикциях, иногда используют афоризм, который мне не очень нравится: «Разделения не доходят до Небес». Мне больше нравится, когда говорят, что православие — это ковчег, в котором мы все находимся. Символически, конечно. Только для меня это образ не ковчега, а вездехода или внедорожника — в такой большой машине помещается много людей, и все они рассаживаются на разных местах, кому где нравится. Но мы все в одной машине, мы все едем в одном направлении. Конечно, то, что делает сейчас Константинополь, несет разделение и споры. Константинополь принял в Церковь представителей духовенства, которые либо никогда не были правильно рукоположены, как самосвяты в Украине, либо находились под официальным запретом за нарушение правил Церкви — как архимандрит Александр Беля, который основал славянское викариатство в юрисдикции Греческой церкви здесь, в Америке. Такие вещи очень болезненны. Мне кажется, что простые священнослужители также страдают от того, что делают их иерархи. Например, когда я ходил поклониться деснице святого Николая — это было замечательным духовным переживанием, — в толпе перед храмом ко мне подошел молодой дьякон и сказал: «Отец, мы любим Русскую Церковь, мы любим тебя, и мы страдаем из-за того, что происходит». Все это похоже на ссору пассажиров во внедорожнике. Машина движется в правильном направлении, а люди спорят из-за мест или расстраиваются из-за того, что другие грубят или бросают в них чем-нибудь.
Большое вам спасибо за уделенное время.
