Венок Владыке митрополиту Лавру от клирика московского прихода Епископа Евтихия Домодедовского.
Я не был близко знаком с митрополитом Лавром, встречался с ним на протяжении пятнадцати лет всего несколько раз. Многие могут говорить о нем c гораздо большим правом. Но долг любви и памяти побуждает и меня написать то, что помню и думаю об этом необычном человеке.
В первый раз я встретился с митрополитом Лавром в Джорданвилле в 1993 году на престольный праздник Троицы. У меня тогда по неофитской ревности вертелась мысль бросить университет и поступить в Свято-Троицкую семинарию. По пути из храма я поговорил об этом с Владыкой Лавром. Он сказал, что надо доучиться в университете. “Но ведь это заведение безбожное”, – заметил я. Владыка посоветовал не слушать то, что “безбожное”, а слушать только полезное. На этом разговор закончился.
Нужно сказать, что при первой встрече Владыка Лавр не произвел на меня особенного впечатления. Как и при последующей, уже в Москве в 1996 году, когда он служил на Михайлов день в нашем домовом храме Новомучеников Российских в Китай-городе. Не было ничего особенно внушительного ни в его внешности, ни в манере держаться, ни в речах. На фоне таких ярких иерархов, как здравствовавшие тогда митрополит Виталий, архиепископ Антоний Женевский (не говоря уже о почивших), Владыка Лавр казался мне каким-то невыразительным. Но помню сказанные о нем слова пожилой хозяйки квартиры, в которой располагался наш храм: “Это человек с сердцем”.
Были и другие отзывы от членов нашей полуподпольной московской общины РПЦЗ. После очередного визита и служения Владыки Лавра (храм был тогда уже в здании частной школы), один очень идейный прихожанин сетовал на духовное оскудение РПЦЗ, архиереи которой проповедуют на уровне “деревенских батюшек”. Спорить с таким определением я тогда не стал, но оно и не казалось мне бесспорным признаком оскудения. (Позднее, когда я стал регулярно читать первосвятительские послания митрополита Лавра, в них обнаружилось особое свойство его слова, которое можно образно назвать “светоносностью”. Это свойство роднит проповеди митрополита Лавра со словами Святителя Иоанна Шанхайского, которые, при всей своей простоте, изливают ровный духовный свет.)
Однако мое, так сказать, “открытие” митрополита Лавра произошло в другой его приезд, ранней осенью (в году 1998 или 1999). После литургии в храме Царя-Мученика Николая под Подольском мы обменялись с Владыкой несколькими фразами. Он спросил, скучаю ли я по Америке. Я сказал, что по самой Америке не скучаю, а скучаю по некоторым людям в Америке. В ответ на это Владыка меня слегка обнял. Казалось, впрочем, что ему хочется обнять и приласкать всех и каждого: он излучал доброжелательство, я также заметил, что, беседуя, он иногда доверительно кладет свою руку на руку собеседника, этим жестом выражая свое расположение…
Потом была трапеза в хозяйском доме (храм располагался на частной усадьбе). Разговор был отрывочный; Владыка говорил немного… И вдруг в какой-то момент я почувствовал, что мне “хорошо здесь быть”, на сердце пришла какая-то радость и мир, причем одновременно стало ясно, что причиной и источником этой радости является немногословный старый человек, сидящий на другом конце стола. Эта духовная радость осталась на весь тот день. На различных церковных трапезах я бывал много раз, но ничего подобного ни до, ни после не испытывал. Именно в этот день мне стало ясно, что Владыка Лавр, при всей своей простоватости – человек совсем не простой, но носящий в себе благодать Святого Духа.
После этого понятна стала та большая любовь к Владыке Лавру, которую я замечал в некоторых людях, его знавших. До этого она казалась мне преувеличенной предвзятостью людей к маститому архиерею и, быть может, к их единомышленнику в вопросах церковной политики. Но все было наоборот: митрополит Лавр привлекал к себе не на уровне идей, а на уровне сердца, и именно поэтому его “политика” оказалась, в конечном счете, приемлемой для многих, кто отвергал ее на чисто идейном уровне. Так было и со мной: я чувствовал, что митрополит Лавр – это по-настоящему православный человек, и личное доверие к нему позволило мне остаться с ним, остаться в Церкви, несмотря на идейное неприятие условий состоявшегося объединения. И если здесь возможно обобщение, то можно сказать, что без митрополита Лавра объединение Зарубежной Церкви с Московским Патриархатом не состоялось бы до сего дня.
Несомненно, что сам митрополит Лавр проделал в этом отношении огромную внутреннюю работу, которая в свою очередь была бы невозможна без его внешнего подвига ежегодного посещения России и знакомства с ее церковной жизнью. Первичной движущей силой этого подвига была, я думаю, его любовь к России, но последствия оказались решающими для судьбы всей Русской Церкви… В заграничной церковной прессе начала 1990-х годов можно найти высказывания митрополита Лавра о Московской Патриархии, характерные именно для правого крыла РПЦЗ. Но после того, как Владыка Лавр, можно сказать, “в рабском виде” исходил всю русскую землю, – он смог воочию убедиться, что те, кого он ранее именовал “сотрудниками КГБ”, ведут множество русских людей к спасению, и под их водительством совершаются дела Божии. И Владыка Лавр стал действовать согласно этой духовной реальности, а не согласно собственным взглядам двадцатилетней давности.
Вообще, Владыке Лавру, по-видимому, был в большой степени свойственен реализм и практический здравый смысл. Он был не мыслителем и идеологом, но монахом и молитвенником. Его жизнь преимущественно протекала не в сфере идей, но в непосредственной духовной брани. Поэтому, должно быть, ему до конца остались чужды такие понятия, как “белая” и “красная” Церковь. Он знал только одну Церковь – “Христову”, поэтому и объединение с Московской Патриархией оказалось для него совершенно естественным, коль скоро он увидел в ней Христа.
И все же, это объединение, наверное, далось ему нелегко. Он был не только монах, но и пастырь, и под его окормлением находилось много людей, принимающих свои провинциальные предрассудки за спасительную идейность, а голос страстей – за ревность по вере. Не о них ли он слезно молился в алтаре собора Сретенского монастыря накануне объединения? Начало его первоиераршего пути было отмечено тяжкой скорбью раскола; он не мог не предвидеть новых разделений. Несомненно, однако, что им руководила глубокая убежденность в духовной пользе объединения и вреде дальнейшего промедления в этом деле, несмотря на неизбежное число имевших соблазниться. Здесь – трагедия пастырства, наверное, единственная трагическая ситуация, возможная в христианстве: уход близких на “страну далече”.
Сейчас те, о ком он плакал, изрекают на него, умершего, поносные и безумные слова. Это свидетельствует лишь о том, что он исполнил волю Божию и тем сильно досадил врагу. Иначе не объяснить, почему он, человек кроткого и беззлобного нрава, вызывает к себе такую неприязнь. Но еще в 1976 году о. Серафим (Роуз) написал о нем: “Он такой простодушный, и у него так много яростных врагов”. Значит, духовная брань уже давно сопутствует Владыке Лавру.
При этом он совершенно не претендовал на ореол какой-то особой духовности. И те, кто станет искать в нем внешние признаки духовных даров, быть может, разочаруются. Чего стоит, например, его предсмертная запись в дневнике, за несколько часов до смерти. Казалось бы, самое время для духовного человека и Первосвятителя сказать что-то пророческое, завещательное, значимое. Но Владыка Лавр пишет: “Господи, благослови сей день, чтобы мне поправиться, чтобы снова заняться своими монастырскими делами”. Человек просто переживает о своих каждодневных делах, кажется, он даже не ощущает непосредственной близости вечности. И Господь, вроде бы, не исполнил его молитву – ведь ему так и не пришлось вернуться к своим монастырским делам… Но почему-то эта простая и какая-то очень “человеческая” запись – умиляет. Особенно если предположить, что Господь все же обильно благословил тот день Владыки Лавра, сделав его днем невечерним, и что Владыка все же вернулся к своему главному монастырскому делу – к молитве за весь мир.
Впрочем, в дни своей земной жизни Владыка Лавр очень часто просил других молиться о себе самом. И было видно, что эти просьбы высказываются им не для проформы, что они очень искренни и исходят из сердца, что он, монах и архиерей, действительно чувствует нужду в наших молитвах. Вообще, Владыка не делал ничего формально, не играл никаких ролей, не позировал, не суетился. Глядя на его фотографии, думаешь, что он всегда оставался самим собой, что он преодолел в себе раздвоенность греховного человеческого состояния, достиг цельности, “целомудрия”, духовной простоты. Смотреть на такого человека поучительно.
…Моя последняя личная встреча с митрополитом Лавром произошла 15 мая 2004 года, во время его первого официального визита в Россию. Побывав утром на Литургии в Бутово, вечером он приехал в Подольск на встречу с духовенством РПЦЗ. В первую очередь Владыка прошел в храм и осмотрел его обновленное убранство. Когда я подошел по очереди под благословение, митрополит Лавр назвал меня по имени. Это меня несколько удивило: в последний раз мы виделись и общались лет за шесть до этого, а мое скромное положение в клире не давало повода рассчитывать на место в памяти Первосвятителя. Потом он прошел в дом, и, сев в холле на кожаный диван, сказал несколько слов собравшимся, среди которых были журналисты и прочая неизвестная нам публика, а члены нашей поредевшей общины РПЦЗ были в меньшинстве.
Первая же фраза митрополита Лавра повергла меня в расстройство. Он сказал приблизительно следующее: “Еще в 1994 году на архиерейском соборе в Лесне было принято решение начать сближение с Московской Патриархией. Архиепископ Марк провел несколько встреч. Но митрополит Виталий это приостановил. Но потом у нас отобрали имущество на Святой Земле, и мы поняли, что надо как-то договариваться”. Выходило, что на объединение с Московской Патриархией Зарубежная Церковь шла вынужденно, под угрозой потери имущества, отказываясь от своих высоких принципов. Это то, во что мы не хотели верить, но во что после этих слов митрополита не верить было невозможно. Митрополит произносил эту фразу в несколько микрофонов, так что она многократно зафиксирована.
Меня поразила откровенность митрополита Лавра. Он, действительно, не был дипломатом, не был политиком. Он ничего не скрывал, не вел никакой “двойной игры”, не стремился никому льстить и угождать. Поэтому он иногда публично произносил слова, шокирующие некоторых слушателей. (Это не единственный подобный случай; ср. его заявление в Курске, что он “не принадлежит” к старой эмиграции). Но в этой откровенности было что-то обезоруживающее. Если такой человек, как Владыка Лавр, открыто признает свою слабость и все же идет этим путем, – значит, иного пути нет.
Теперь уже очевидно, что объявленная тогда митрополитом Лавром “urbi et orbi” насильственная вынужденность объединения – всего лишь часть общей картины. Реальная, правдивая – но только часть, только одна из составляющих сложного процесса. А действовал митрополит, исходя из всей картины, в которой каждая часть занимает подобающее ей место. Этим его православное видение отличалось от сектантской духовной оптики, в которой “выпирает” что-то одно, что принимается за главное. Митрополит Лавр ясно понимал соотношение земного и небесного, и поэтому в назначенное ему Богом время он привел Зарубежную Церковь к духовной победе, к “Торжеству Православия”.
Это торжество обозначается словами “любовь” и “смирение”. На протяжении всей ее истории Зарубежную Церковь упрекали в недостатке любви к России, в фарисейской гордыне. Эти обвинения всегда были несправедливы. И вот в 2004 году в российском церковном и медийном пространстве появился человек, олицетворявший одновременно и Зарубежную Церковь (поскольку был ее Первосвятителем), и добродетели смирения и любви, поскольку он был настоящим христианином и монахом. Митрополит Лавр всю жизнь всецело принадлежал Зарубежной Церкви, был ее родным чадом, был “плодом красным” ее “спасительного сеяния”. И он явил России истинное лицо Зарубежной Церкви, ее духовную силу, ее правду. Эта сила и правда проявилась не в том, в чем мы, идейные “зарубежники”, ее видели, и что так ценили. Не в непреклонной принципиальности, не в соблюдении чистоты своих риз, не в громком обличении нечестия. Нет, в другом – в широте ума и сердца, в любви, снисхождении, смирении, молчании, молитве. Всем этим просиял митрополит Лавр, и этим он покорил Россию. Покорил не Зарубежной Церкви, но истинному Православию.
