Протодиакон о. Андрей Кураев делится о своих впечатлениях от посещения Австралийской и Новой Зеландской епархии в 2013 г.
Вы вернулись из большой поездки и я знаю, что вы обычно не любите о них рассказывать, никогда это не делаете. Поэтому я благодарен, за то Вы что не смотря на всю загруженность смогли побеседовать с читателями нашего сайта. Так что ваша поездка, она состоялась в Австралийско-Новозеландскую епархию РПЦЗ, насколько я понимаю, и в какое время вы там были?
Ну да, из немногих табу моей жизни я не веду путевых дневников и не рассказываю о впечатлениях. Ну потому что, скорее больше будет потом проблем. То есть это такой комплиментарный жанр, как я в восторге от того, что я видел, с кем общался, а если говорить как-то иначе то…
Понятно. То это вызывает, как бы неблагодарность.
Бывают обижаются, а тем более поездках по России, гости из Москвы, где-то в провинции. Это им очень важно. “Скажите, какие мы?” Мне такого рода сампозиционирование этих людей не нравятся. Зачем, вот вы провинция, в таком случае, если вы себя так считаете, “A что про нас иностранцы знатные говорят?” Это как раз знак провинциального мышления.
У меня была замечательная поездка этим летом, в августе по Австралии и Новой Зеландии по приходам. Я благодарен владыке Иллариону, который дал благословение, заведающим асвтралийским миссионерским отделом епархии иеромонаху Христофору, кстати буквально вчера с ним созванивались. Так что для меня это вопрос миссионерского православного тщеславия. Дойти до края земли, омыть ноги на берегах тихоокеанских и издалека посмотреть на Антарктиду. Но при этом моя цель ни в коем случае не была миссионерской, потому что кого там миссионерить? Я обращался к людям, которые и так уже члены крепких православных общин. Так что люди, у которых гораздо больше опыт чем у меня церковной жизни, стояния за веру, страдания за нее. Поэтому они никак не могли быть предметом моей объективной миссионерской активности. Так что мне было интересно посмотреть, научиться. Мне в целом по жизни очень интересно такие не московские, не вполне наши привычные русские, для современного русского, типы переживания православия – греческие или грузинские, албанские или арабские и в том числе православие, как оно живет в общинах Зарубежной Церкви. Они разные, эти общины. Возьмем церковь в Германии. Это все-таки другое, чем в Австралии.
А вы могли бы на этот счет высказаться?
Но это очевидно, совершенно очевидно, что в Австралии это казачья эмиграция, а Европа – это дворянская интеллигенция плюс с еврейской примесью, диссидентская такая. Поэтому там своя повестка дня в дискуссиях приходских, стиль жизни и т.д. А в Австралии такое для меня как раз более интересное, потому что я сам как раз москвич, интеллигент, диссидент и т.д. То есть я эту московскую столичную тусовку и так знаю. Я вырос в ней, поэтому не обязательно в Мюнхен ехать, что бы ее смотреть. А вот такое старое казачество вы видите, Семеновцев всех старых, где же их повстречаешь. Поэтому для меня эта поездка вот в этом смысле была очень интересна, именно те люди, с такими корнями.
Ну так в общем такой уникальный для вас опыт. Это дает представление. Так что вы практически посетили все приходы?
Ну не все. Только те, что называется восточное побережье Австралии.
А западное?
Там не был.
То есть приходы достаточно многочисленные? Большинство людей там, которые родились в Австралии?
Да. Большинство.
Как тоже отличались вопросы, которые вам задавали, от тех вопросов, которые в других местах. Отличались ли они, или какой-то общий тип уже видите вопросов, которые поступают от аудитории?
Я думаю, что эпоха интернета уже все это аннулирует и вопросы более менее одинаковы. То, что для меня было интересно и о чем я здесь, в России рассказываю – это приходская жизнь, организация приходской жизни. Понимаете, для меня самое такое интересное впечатление которое привез из Австралии, если не считать там обьятие с кенгуру и так далее, это то, что на одном из приходов я держал в руках журнальчик местного прихода и там было сообщение о том, что недавно у них состоялось приходское собрание. И вот главный смысл этого собрания в том, что решали вопрос не простой – какую марку холодильника купить в трапезную. И вот там голоса всех, такая госпожа сказала так, такая так-то. И конечно вопрос, в котором все домохозяйки довольно компетентны. Класс энергоэкономичности этого холодильника, вместимость и т.д. И вот приходят к консенсусу – вот такой будем покупать. Что мне вы этом нравится, понимаете, в России у прихожан нет права голоса. Я честно скажу, я все чаще последнее время вспоминаю слово из О.Шпенглера, из его Заката Европы, слово-псевдоморфоза. Это когда, ну термин геологический, то есть речь о следующем, есть некие наластование геологических пород, затем скажем вода вымыла или что-то произошло и какой-то пласт был вымыт. Возникла пустота и затем эта пустота заполнилась более свежей лавой. То есть эта лава более свежая, но она лежит в горизонте, который очень древний и соседи очень древние и вроде получается, что внешняя форма очень древняя, а содержание на самом деле новое. Это называется псевдоморфозами в геологии. Шпенглер этот термин взял в культрологию. Для него классический вариант псевдоморфоза – это эпоха возрождения. То есть люди считали, что они всего лишь навсего воспроизводят античную культуру или продолжение, а на самом деле это было совершенно новым. И Микеланджело в Афинах не мог быть и Давинчи не был древним Римом это было совершенно новая культура, но которая до конца себя новой не решалась назвать. Другой пример псевдоморфозы, это русские старообрядцы конца 17-го века. Они себя считали носителями старины, на самом деле, конечно дух протопопа Аввакума, его вообще взгляд на мир и на церковь, это было вообще нечто новое, в чем-то как раз ренессансный феномен и честно говоря, что некоторая такая псевдоморфоза вот с русским православием произошла и сейчас. Мы как бы те же одежды носим, в тех же храмах, те же молитвы повторяем, но очень многое другое. Простейший пример, недавно один московский батюшка, уже много повидавший на своем веку, как-то так, что называется не под записью, говорит мне, вот отец Андрей, объясни, почему мы так много говорим о предании в церкви, о преемственности, потому что предание – это преемственность, но сколько десятилетий я служу в Москве, у меня еще не было случая в моей памяти, что патриархия вместо умершего настоятеля назначила бы второго священника этого храма настоятелем. То есть всегда священник приходит со стороны и он естественно разрушает дотла все эти местные приходские маленькие традиции, не типикон, а певческие, бытовые и приводит своих людей, и свое вот насаждает здесь. В некотором смысле это видно на архиерейском уровне. Понимаете, в России не знают случаев, когда синод перемещает епископа с кафедры на кафедру и чтобы епископы встретились и пожили недельку, хотя бы недельку вместе пожили в одном городе и уходящий епископ познакомил бы нового со священниками, с властями, ввел в курс дела, потом уже спокойно уехал. Обычно епископ приезжает в совершенно разграбленную, старую епархию, где вдруг автомашины все исчезли, автопарка нет, чуть ли не дверные ручки вывернуты, люстры сняты и т.д. Вот Мамай прошел, и ему с нуля надо начинать. Понимаете, когда нет преемства в даже в этих вещах, когда каждый новый патриарх начинает с ремонта патриаршей резиденции, в том что другие вкусы, другие стили и т.д.
Тоже это что-то о чем-то говорит. И вот среди таких псевдоморфоз, у нас разговоры о нашей соборности, голос народа и так далее. Но нет в церкви голоса народа, в жизни Московской патриархии. Священнник функционально ничто перед лицом епископа, епископ функционально ничто перед лицом патриарха и синода, прихожане — перед лицом священника. У нас невозможно провести нормальное, реально эффективное приходское собрание. В частности выборы депутата на поместный собор, потому что у нас нет поименного членства, кто член прихода? Любые выборы начинаются с того, что составляется, нарезается карта участков и люди приписываются к тому или иному участку, список избирательств составляется. Вторая часть – избрать новые технологии. У нас этого нет. У нас нет ни понятия границы прихода. До революции было, сейчас нет. И нет списка прихожан. Соответственно, я вот за два десятилетия, я сколько, 20 с лишним лет дьякон, я ни разу не был на приходских собраниях. На архиерейских соборах бывал не раз, но на приходских собраниях ни разу. По моему у нас легче попасть на заседания синода, чем на приходское собрание. И что получается, что люди так или иначе жертвуют в церковную кассу, но лишаются права контроля, что дальше. Поэтому мне очень нравится, то что я вижу в зарубежных приходах, хоть в Австралии, хоть в Германии, когда люди вписывают себя в члены общины, берут на себя при этом огромные обязанности, финансовые за соучастие, но при этом получают права. То есть если я просто ходить молиться и причащаться, я могу ни копейки в храм не оставлять. Но если я хочу, чтобы мой голос был слышан, в вопросах, ну скажем, что мы делаем в этом году, детей посылаем в паломничество или скажем, красим стены храма, давайте обсудим это. Или там берем ли нового регента и его музыкальный стиль нам подходит, или все-таки хотелось что-то другое. Если я хочу такие вопросы обсуждать, то я должен вот купить это право, а купить как? Не за деньги просто, а просто я этой жертвой денежной, я доказываю, что для меня это не чужое. То есть, как финансовое соучастие в жизни общины в этом смысле сродно исповеди. То-есть когда я исповедуюсь священнику, постороннему человеку, это означает, что я тем самым отчуждаю от себя свой грех. Психологическое прежде всего, что я уже не лелею свой грех в себе, а я эту занозу из себя стараюсь вытащить. Потому что если я с этим грехом сросся, это интимная часть меня. Ну как я потом другому человеку расскажу, а если я тягощусь этим, хочу избавиться, естественно я с радостью скажу: “Помоги мне, помоги!” А здесь обратная логика. То есть если я воспринимаю приходскую жизнь, мою родную, храм, то соответственно в том числе, этим жестом пожертвования я наше родство утверждаю и получаю права выбора делегатов на епархиальное собрание или благочинническое, а там и выше, на поместный собор или на всезарубежный собор. Вот эти приходские мелочи, они мне очень понравились. При этом есть конечно и минусы. Понимаете, идеальности пока я не встретил нигде. Здесь крайности. Значит крайность московской нашей жизни: это вот вертикаль власти, которая вообщем никого и ничего не склонна замечать и учитывать, а здесь крайности, ну скажем вот опять пример со стороны возьму. Вот нельзя Христианство переносить в марксизм, т.е. нельзя считать, что люди спасаются по классовым признакам – все богачи в ад, а все пролетарии в рай. Это не так, потому что понятно как может согрешить богач, но ведь бедняк может согрешить завистью, ненавистью. И я не знаю где больше ненависти и зла излучается в мир в те брежневские, советских очередях за дифицитом или когда современные бедные люди проходят мимо витрин богатых бутиков и тоже матерятся вот буржуи для себя покупают а мы не можем бедные люди и т.д. Так вот, есть грех бедного человека, грех зависти не обязательно, но такая угроза есть и нечто подобное и здесь. Не важно есть на тебе ряса или нет, но запах власти это страшная вещь и она может опьянить любого, даже почетную прихожанку. Вот то, что приходится видеть и слышать нередко в зарубежных приходах. Ну говорю без привязки к другой стороне. Это общая проблема. Это вопрос бесправия священника. То есть когда до конца доведена хрущовская реформа, в церковной жизни, когда батюшка это просто немный служащий на приходе и ему платят зарплату и деньги и “вышел вон отсюда и не мешай нам дальше обустраивать нашу духовную жизнь”.
Понимаю.То есть речь идет о том, как совместить здоровый баланс…
Да. И поэтому на одной из встреч в Австралии я даже сказал: “Знаете, у меня такое странное ощущение, что ваши батюшки такие кенгуру в рясах.” Мне потом пояснили, что Австралийцы сами кенгуру не любят. Для иностранцев кенгуру, это ну вот такое милое, очень хочется приголубить и обнять. Поэтому здесь конечно никаких негативных асосциаций у меня не предполагалось. Но знаете, что я имел в виду. Есть плюс и минус. Я не заметил в этих австралийских батюшках зарубежной церкви, какой-то вот такой самцовости, такого духа “красных директоров,” таких Черонмырдиных рясах, этого не было и это с одной стороны огромный плюс. Но мне кажется в этом есть у них такая проблема в их такой нерешительности и уступчивости. Ясно, батюшка не вмешивается в дискуссию о холодильнике, но дело в том, что я знаю другие примеры, когда священник слишком зависим от прихода. Он уже начинает осторожничать, а может ли он обличить тот или иной грех. Потому что он понимает, если я сейчас тот или иной грех назову, все поймут, община небольшая, все поймут кто у нас такому греху подвержен. Будут на него смотреть, а если это на приходе, то опять же сочтут, что это я свожу с ним счеты и вот так вот так пользуюсь правом проповеди в храме. “Ах Боже мой что скажет княгиня Мария Алексеевна” и лучше помолчать.
То есть проблема маленького общества, как бы сказать, отчасти.
Да. Проблема маленького общества, в котором очень много амбиций. Вот такие закрытые коллективы, фабрики сплетен, каждый женский монастырь – это фабрика сплетен прежде всего, с их точки зрения. И такие небольшие приходики, понимаете, вот сравнивать приходы наши московские и вот зарубежные с поповской колокольни, я скажу, что у меня есть такая роскошь выбора собеседника. То есть я могу уклониться от встречи с кем-то, вычеркнуть этого человека из своей жизни, даже просто сказать – в мой храм не ходи, Москва это огромный мегаполюс. Здесь вот как во времена апостолов не принимают в одном доме, идешь в другой. В этом есть минусы и плюсы. С одной стороны священник разрешает себе терять людей. В многотысячном приходе, в миллионном городе можно себе позволить роскошь терять людей и “отряд не заметил, потерю бойца…” Но с другой стороны это способно защищать определенную внутреннюю систему и в самом священнике, в его общине. То есть. когда самолет летит из Австралии в Нью-Йорк и к какой-то пьяный дебошир на борту, даже сесть некуда над океаном и его оттуда высадить и он отравляет жизнь всем окружающим. Поэтому я признаю за церковью право на анафему – право на отказ от общения с кем-то. Вот опять пройти между тем и другим, найти золотую середину. Но я вот сочувствую зарубежным священникам потому что они вот такого права в большинстве лишены. Слишком маленькие общины, слишком велика зависимость всех от всех. И поэтому здесь нужно уметь терпеть друг друга. Тяжело это, больно и к сожаление далеко не всегда эффективно и плодотворно. Есть старая китайская пытка, когда человека привозили к трупу и они разлагались вместе. Тот заражал здорового человека. Поэтому не всегда терпение есть хороший тон, не всегда оно приводит к хорошему результату. Вот это может быть такая главная причина. Поэтому скажем так, я в России рассказываю, восхищаюсь тем, что в зарубежье, а в зарубежье наоборот.
Беседовал диакон Андрей Псарев
- http://diak-kuraev.livejournal.com/513262.html
