Русские подвижницы за рубежом

От редакции сайта Вопросы истории Русской Зарубежной Церкви: Предлагаем Вашему вниманию рассказ о неизвестных подвижницах 1920-х гг. помещаемый здесь с разрешения редакции Нового журнала.

Монахини Хоповского Монастыря

Я была первой из среды русской молодежи в Белграде, открывшей путь в Хоповский монастырь.[1]От редакции Нового Журнала: Мы печатаем воспоминания Марии Михайловны Кульман (урожденной Зерновой), … Continue reading В нем нашли свое временное пристанище инокини Леснинской обители, покинувшие. Холмщину во время войны и после многих скитаний попавшие Сербию. Монахини возглавлялись игуменьей Ниной и схимонахиней Екатериной, основательницей Лесны.

Я отправилась в путь одна поздней осенью 1922 года. Фрушка Гора, на которой находился Хоповский Монастырь была в 70 километрах от Белграда. Поезд довез меня до станции Рума. Надо было идти пешком еще около 20 километров. Утро было морозное, деревья разукрашены пушистым инеем. Я быстро зашагала. Сперва прямая дорога шла по плоской придунайской равнине, но после маленького городка Ирига она стала обвивать гору; густой лес обступил ее со всех сторон. Вскоре через просветы голых ветвей я увидала зеленые купола монастыря, построенного в барочном стиле. До 1918 года Фрушка Гора была частью Австрийской Империи.

Я шла с молитвой, не зная ни как меня примут монахини, ни того что я смогу получить от встречи с ними. Первой меня заметила послушница Домна, ставшая впоследствии моим близким другом. Она так обрадовалась мне, что я сразу почувствовала, что буду здесь желанной гостьей. Она отвела меня в келию Ольги Владимировны Обуховой, почитательницы и верной спутницы Епископа Веньямина (Федченко, 1882-1962), жившей гостьей при монастыре. В ее келье, светлой и очень тепло натопленной, меня и поместили. Отдохнув, я была представлена игуменье Нине, которая благословила меня провести несколько дней в Хопове.

Так началось мое знакомство с этой замечательной общиной. В этот мой первый благословенный приезд я близко узнала матушку Екатерину, отца Алексея Нелюбова, духовника монастыря и многих инокинь, я прикоснулась также к чудотворному образу Леснинской Божией Матери, углубившей и освятившей все пережитое мною в эти памятные дни.

Игуменье Екатерине (урожденной графине Ефимовской, 1850-1925) было уже за 70 лет, когда я познакомилась с нею. Она уже давно (1908) передала управление обителью своей преемнице Нине, но сохранила всю живость своего ума и памяти. Она с исключительным теплом встретила меня. Я имела с ней ряд незабываемых бесед, она охотно делилась со мною опытом своей жизни и поведала мне свои заветные мысли. Для нее особенно дорого было то, что я училась на Богословском Факультете так как она всегда настаивала на важности высшего богословского образования для русских женщин.

Отцом матушки Екатерины был граф Борис Ефимовский, мать — княжна Хилкова. Ее родители были людьми преданными церкви, с любовью соблюдавшие ее обряды и предание. Она с ранних лет стала увлекаться русской литературой, когда ей было 19 лет она сдала экзамены при Московском Университете, ее повести и рассказы печатались в Русском Вестнике и других журналах. На нее обратили внимание Тургенев, Мар-кевич и другие литераторы. Впоследствии она была в переписке с Достоевским. Ближе всего по духу она чувствовала себя со славянофилами особенно сблизившись с семействами Киреевских и Аксаковых. Большое влияние на нее оказал С. А. Рачинский, основатель православной сельской школы в своем родовом имении Ташеве. Но ни литература, «и светская жизнь на служение церкви, мысль о монашестве все чаще волновала ее. Ее желание однако не встретило ни в ком сочувствия, семья и знакомые считали это необдуманным порывом неопытной молодости, не сознающей всей тяжести монашеского подвига. Духовенство не доверяло серьезности ее намерения, а один из архиереев заявил «от бального платья к клобуку пользы не будет никому». Даже ее друзья славянофилы отговаривали ее от этого шага, считая что она сможет сделать больше для церкви и просвещения оставаясь в миру. Но зов к монашеству звучал в ней все сильнее и она решила искать указания у знаменитого оптинского старца Амвросия (Гренков, 1812-1891). О. Амвросий тогда уже не вставал с постели из-за своей болезни и лежа принимал посетителей. Но увидав незнакомую: девушку он встал и возложил на нее свою монашескую ма«тию, сказав «перед тобою большой путь, будешь игуменьей». Эти пророческие слова решили судьбу молодой графини. В 1885 году ей было поручено строительство Свято-Богородицкой общины в Лесне. Сначала у нее было 5 сестер и две девочки-сиротки. В 1889 году она приняла постриг и община была преобразована в монастырь. Накануне войны 1914 года в Лесне было 400 монахинь, 100 служащих и воспитывалось до 700 детей. Община имела 6 церквей, школы, больницы и другие многочисленные здания. На Троицу и на монастырские праздники сюда стекалось до 30 тысяч паломников и до 40 священников съезжались, чтобы исповедывать и причащать толпы богомольцев.

Мать Екатерина говорила мне, что она приняла монашесство не для того чтобы забыть о мире, но для того чтобы преобразовать его. Она была основоположница деятельного женского монашества, она верила, что наступает время, когда русской женщине придется взять на себя защиту церкви и всю тяжесть борьбы за сохранение православной культуры. Она делом и словом старалась возродить древний орден дьяконис и ее усилия почти что увенчались успехом. Только война и революция воспрепятствовали учреждению дьяконис в русской Церкви.

Она сама увлекалась Богословием и сумела привлечь в Лесну многих высоко образованных девушек. Она была убеждена, что для многих русских женщин изучение богословия может быть путем к богопознанию. Сама она творчески искала решения трудных догматических вопросов, не удовлетворяясь трафаретными ответами.[2]Игумения Екатерина подарила мне на память в мой первый приезд в Хопово несколько своих сочинений: (1) Ответ на … Continue reading Так например она не могла примириться с возможностью вечных мук, находя их несовместимыми с верой в Бога любви и милосердия. Ей были очень близки мысли Достоевского об искупительной силе красоты. Ее аскетический путь не угасил в ней интереса к литературе, одно из любимых ее произведений была «Суламифь» Куприна.

Она много рассказывала мне и о своих наблюдениях над русскими крестьянками, говорила, что «русская женщина жаждет подвига, она готова ночи простаивать на молитве, пост самый суровый «е страшит ее, но труднее всего для нее это послушание, монахини на западе отказываются от своей воли, но русская инокиня редко способна на это. Их привязанность к миру связана с их материнством, когда я стала принимать сирот на воспитание, то я встретила упорное сопротивление, многие говорили «самой большой жертвой для нас при пострижении был отказ иметь своих детей, а теперь мы должны нянчиться с чужими сиротами и заботы о них возвращают нас в мир». Для самой же матушки Екатерины, главным был подвиг любви, который она дерзновенно ставила выше аскезы, хотя сама она вела подвижническую жизнь.

Кроме этих вдохновительных бесед с мудрой старицей, у меня было много разговоров с инокинями. Меня особенно занимал вопрос, что привело их к монашеству. Большинство из них охотно отвечало на мои расспросы. Больше всего я сблизилась с послушницей Домной, первой встретившей меня на пороге монастыря.

Послушницы Домна и Мария

Домна была уже немолодой женщиной, ио как и другие инокини в Лесне считалась послушницей так как постриг большинство монахинь принимали лишь в конце жизни. Домна рассказала мне, что когда ей было 12 лет, она увидала во сне огромный крест, закрывавший все небо и услышала голос Христа, говорившего: «Вы опять распинаете меня своими грехами». После этого ее потянуло начать жизнь странницы. Ее родители сначала не хотели ее отпускать, но видя ее непреклонность, согласились отдать ее в монастырь. Она ушла из дома в поисках обители, которая была бы ей по сердцу, нашла Лесну и навсегда в ней осталась.

Другая монахиня Мария, поразившая меня своей хрупкой красотой, рассказала мне, что в молодости была привлекательна, весела и многие хотели жениться на ней, но она всем отказывала. «Хоть и была я веселая, но без Христа мне все было скушно», говорила она. «Теперь я потеряла здоровье и жду смерти, тогда я по-настоящему встречусь с Ним».

Мать Милентина

Совсем особое место в моих отношениях с Хоповскими инокинями занимала моя дружба с матерью Милентиною. Она была одной из первых вступивших в Леснинскую обитель, поэтому мать Екатерина ее особенно любила. Она была купеческого происхождения и получила некоторое образование. Когда я встретилась с ней, ей было уже много лет, ее маленькое личико покрытое морщинами было похоже на печеное яблоко. На этом сморщенном лице выделялись ярко голубые глаза, как две светло синенькие пуговицы. Она часто зажмуривала их когда говорила со мной и тогда из них текли слезы. У нее был дар ясновидения, который она прикрывала юродством. Часто во время службы она подходила к молящимся и быстро говорила им на ухо несколько отрывистых слов. Но эти слова никогда не были случайны, а отвечали на внутреннее вопро-шание богомольца.

Так однажды я приехала в Хопово очень расстроенная, случившейся со мною неприятностью: когда я садилась в поезд в Белграде у меня украли мой кошелек. В нем были все мои деньги и мой билет, но что было особенно огорчительно для меня, в кошельке находился также ключ от дома наших знакомых и важное письмо моего отца к одному доктору в Белграде, которое я обещала немедленно доставить по моем возвращении. Несмотря на эту потерю я все же решила продолжать мой путь. Кассирша, поверив мне на слово, дала мне новый билет, за который я обещала ей заплатить по возвращении. Добравшись до Хопова, я пошла в церковь, там шла служба. Молясь, я была раздвоена в моих мыслях, я не знала должна ли я была просить Бога помочь мне или же мне не надо молиться о деле, которое все же было «пустяком». Когда я произнесла мысленно это слово, мать Милентина быстро подошла ко мне и шепнула на ухо «у Бога нет пустяков». Я была поражена, она прочла мои мысли и ответила на мой недоуменный вопрос.

Мое приключение кончилось самым неожиданным образом. Вернувшись в Белград, я пошла к доктору, чтобы объяснить ему потерю письма. Увидя меня в своей приемной, он сразу вызвал меня в свой кабинет. Он был взволнован и спросил, не могу ли я объяснить ему непонятное происшествие: он показал мне только что полученное им письмо. Оно было от моего «доброго» вора. В нем он благодарил доктора за деньги и возвращал ему кошелек, в котором были билет, ключ и письмо.

Помню и другой случай. Мать Милентина подошла ко мне и другим молящимся и стала говорить нам: «молитесь о Федоре Михайловиче Достоевском, о спасении его души, молитесь. Он все предвидел, все описал. Книга есть, названа именем, которое не приведи Господи назвать в церкви».

При игуменстве матери Екатерины мать Милентина прислуживала в течение многих лет в алтаре и очень ревностно относилась к своим обязанностям. Всегда первая приходила она в церковь и содержала все в образцовом порядке. После смерти матушки Екатерины игуменья Нина назначила ей другое послушание — пасти гусей! Мать Милентина приняла это как наказание за грех гордости. Она попросила перевести ее в подвал и выбрала себе темную келью без окна. Она смотре­ла на свое унижение, как на путь к усилению молитвы. Гуси стали ее друзьями и наставниками. Она выпускала их до вос­хода солнца и проводила с ними весь день, обращаясь с ними как с разумной Божьей тварью, здороваясь с ними утром, прося прощенья вечером и крестя их на ночь. «Гуси слушают­ся меня, они открывают мне тайны тварей», говорила она, «а ведь на нас лежит вина перед всеми ними».

Со мною мать Милентина была всегда особенно хороша. Она подарила мне свою иконку, а когда я выходила замуж, прислала мне в подарок стаканчик и несколько гусиных перь­ев. В письме она объяснила, что стаканчик это чаша полноты, а перьями надо выметать все зло из дома. Мать Милентина умерла в 1934 году.

Странница Лидия

Разговаривая с монахинями в Хопове, я часто слышала имя странницы Лидии. Она покинула Хопово незадолго до моего приезда, прожив там около года. Она видимо произвела глу­бокое впечатление на всю обитель, многие считали ее святой и поражались ее подвигам. По их рассказам она зимой и летом ходила босиком, в легком ситцевом платье и повязывалась белым платком. Питалась она водой и травами. Зимой Хопов-ская церковь совсем промерзала и монахини, привыкшие к суровой жизни, все же одевали валенки и закутывались в теп­лые платки, поверх зимних ряс и все же с трудом выдерживали холод храма. Странница же Лидия простаивала длинные служ­бы в своем летнем платье, стоя на каменном полу без чулок в легких туфлях. Она очевидно не чувствовала мороза. Монахи­ни рассказывали также, что она проводила все ночи напролет в молитве, обычно уходя для этого в лес окружавший мона­стырь. Несколько раз монахини видели ее стоящей на молитве и были напуганы необычайными явлениями, сопровождавшими это ночное бдение. Они слышали странные звуки, а иногда холодный вихрь кружился вокруг нее. О. Алексей Нелюбов, опытный и мудрый духовник обители, впоследствии ставший исповедником многих русских из Белграда, приезжавших специ­ально говеть в Хопово, подтвердил мне, что рассказы о под­вижничестве Лидии не были преувеличены. Он также сказал, что сам не чувствовал себя способным быть ее духовным руководителем и потому благословил ее желание вернуться в Россию, чтобы найти там нужного ей наставника. Лидия решила идти пешком через Румынию и потому покинула Хопово. Мо­нахини не знали, удалось ли ей перейти советскую границу. Меня очень ‘интересовали эти рассказы о необычайной стран­нице. Слушая их я не предполагала, что мне не только при­дется встретиться с ней, но даже принять участие в ее странной судьбе.

Года через два после моего первого посещения Хопова в 1924 году я увидела в русской церкви в Белграде монахиню, поразившую меня своим лицом. Будто какой-то свет исходил от него, особенно удивительны были ее синие глаза. Увидав ее я подумала, вот такое лицо должно было быть у странницы Лидии. С дерзновением юности я подошла к ней при выходе из церкви и прямо спросила ее: «Кто вы?» Она не удивилась мо­ему вопросу и ответила: «Меня зовут мать Диодора». Услышав это незнакомое мне имя я прибавила: «А я думала, что вы странница Лидия». Она видимо совсем не ожидала этого и с живостью опросила меня: «Да, я была Лидией, а вы откуда обо мне знаете?» После этого мы тут же на церковном дворе всту­пили в самую оживленную беседу. Мать Диодора рассказала мне, что она приехала в это же утро из Румынии, чтобы уви­деть сербского Патриарха и получить от него монастырь для своих монахинь. Она не знала где она могла бы остановиться и я предложила ей поселиться в нашем «Ковчеге» на Сеньяке, так называлась наша хибарка, где жили мои братья и сестра и еще несколько близких наших друзей. Мать Диодора с радо­стью согласилась, так как денег у нее не было. Она прожила у нас несколько дней и по вечерам у нас были длинные разго­воры, заходившие далеко за полночь. Она рассказала мне мно­гое из своей жизни. Родилась она в Киеве, в семье врача. Фамилия ее была, кажется, Дохтурова. Когда ей было лет 12, она впервые задумалась о Боге и начала молиться, чтобы Он открыл ей себя. Сперва она молилась перед отходом ко сну, но постепенно стала отдавать этой ночной молитве все больше и больше времени. Наконец она решила уходить для молитвы в сад и проводила там всю ночь. Когда же она дошла до того, что ве чувствовала больше ни холода, ни усталости, началось ее странничество. Родители не могли остановить ее, но сначала она все же зимой возвращалась в Киев, где продолжала учить­ся в гимназии. Ее любимым предметом была русская литера­тура. Характерно, что она считала Маяковского и футуристов более духовными, чем Блока и символистов, т. к. по ее мнению Маяковский нашел путь к обнаженному человеку, он коснулся его духа. Желание всецело отдать себя молитве овладело ею, но оставалось еще последнее препятствие — ее привязанность к искусству. Когда ей было 17-18 лет она пешком пошла в Италию. По дороге туда у нее была необычайная встреча. Когда она шла по горам на юге Франции, ее остановила, вы­шедшая из своего домика, женщина и сказала: «Я вас все время ждала. Бог открыл мне, чтобы я вас приняла у себя». Это была русская по имени Серафима Коноплёва, жившая отшельницей в горах около ‘Канн. Мать Диодора прибавила: «Мы полюбили друг друга как свои души. Я провела у «ее несколько дней, беседуя о Боге и молитве».

Попав в Италию Лидия ходила из одного города в другой, чтобы «проститься с красотой». И тут она поняла, что искусст­во потеряло власть над нею, что создания Возрождения стали для нее, как игрушки для взрослых, они не могли больше удержать ее в мире. В церкви в Бари при мощах Николая Угод­ника она молилась прося указания, куда ей идти. Незнакомый человек подошел ‘и сказал: «иди в Черногорию, там живет Святой, который будет твоим Наставником». Она так и сде­лала. В Черногории она поселилась в пещере, где пребывала в молчании и молитве. Сначала она питалась лишь травами, но пастухи заметили ее и стали приносить ей каждое утро ку­курузный хлеб. Так она жила пока не встретила людей, кото­рые духовно помогли ей. Когда все что они могли ей дать было исчерпано, она нашла того Святого, о котором ей было сказано в Бари. Он посоветовал ей идти в Хопово, а оттуда она пошла в Румынию, желая вернуться в Россию.

По дороге она остановилась в одном из женских монасты­рей в Бессарабии. Там жила юродивая мать Диодора, она не мылась, не причесывалась, говорила несуразно, считалась выжившей из ума и была всеми презираема. Когда Лидия со­биралась переходить границу, эта бедная и жалкая юродивая подошла к ней и сказала: «Я хочу посвятить тебя в тайну. Бог открыл мне, что мне осталось мало жить. Мое юродство — при­нятая личина, которая покрывает подвиг молитвы за Россию она все же зимой возвращалась в Киев, где продолжала учить­ся в гимназии. Ее любимым предметом была русская литера­тура. Характерно, что она считала Маяковского и футуристов более духовными, чем Блока и символистов, т. к. по ее мнению Маяковский нашел путь к обнаженному человеку, он коснулся его духа. Желание всецело отдать себя молитве овладело ею, но оставалось еще последнее препятствие — ее привязанность к искусству. Когда ей было 17-18 лет она пешком пошла в Италию. По дороге туда у нее была необычайная встреча. Когда она шла по горам на юге Франции, ее остановила, вы­шедшая из своего домика, женщина и сказала: «Я вас все время ждала. Бог открыл мне, чтобы я вас приняла у себя». Это была русская по имени Серафима Коноплёва, жившая отшельницей в горах около ‘Канн. Мать Диодора прибавила: «Мы полюбили друг друга как свои души. Я провела у «ее несколько дней, беседуя о Боге и молитве».

Попав в Италию Лидия ходила из одного города в другой, чтобы «проститься с красотой». И тут она поняла, что искусст­во потеряло власть над нею, что создания Возрождения стали для нее, как игрушки для взрослых, они не могли больше удержать ее в мире. В церкви в Бари при мощах Николая Угод­ника она молилась прося указания, куда ей идти. Незнакомый человек подошел ‘и сказал: «иди в Черногорию, там живет Святой, который будет твоим Наставником». Она так и сде­лала. В Черногории она поселилась в пещере, где пребывала в молчании и молитве. Сначала она питалась лишь травами, но пастухи заметили ее и стали приносить ей каждое утро ку­курузный хлеб. Так она жила пока не встретила людей, кото­рые духовно помогли ей. Когда все что они могли ей дать было исчерпано, она нашла того Святого, о котором ей было сказано в Бари. Он посоветовал ей идти в Хопово, а оттуда она пошла в Румынию, желая вернуться в Россию.

По дороге она остановилась в одном из женских монасты­рей в Бессарабии. Там жила юродивая мать Диодора, она не мылась, не причесывалась, говорила несуразно, считалась выжившей из ума и была всеми презираема. Когда Лидия со­биралась переходить границу, эта бедная и жалкая юродивая подошла к ней и сказала: «Я хочу посвятить тебя в тайну. Бог открыл мне, что мне осталось мало жить. Мое юродство — при­нятая личина, которая покрывает подвиг молитвы за Россию и за мир». Она поведала страннице Лидии глубины духовной жизни и это было для Лидии как бы новым посвящением.

Через несколько дней после этой беседы мать Диодору нашли около реки умирающей. Когда ее принесли в ее келию от нее шел свет. Глаза монахинь открылись и они поняли, что они гнали и презирали святую. Она умерла, причастившись Святых Тайн, благодатная и осиянная своей полной отданно-стью Богу.

Потрясенный священник постриг странницу Лидию и дал ей имя Диодоры. В монастыре произошел раскол. Часть мона­хинь хотели выбрать игуменьей вновь постриженную подвиж­ницу. Мать Диодора не желала углублять раскола. Она решила вернуться в Сербию с частью сестер, где ей был обещан мона­стырь недалеко от Цариброда на Болгарской границе.

Во время этих ночных разговоров мать Диодора сказала мне: «Когда вы будете на юге Франции непременно найдите мою возлюбленную душу, Серафиму Коноплёву и передайте ей мой привет». Я была удивлена этим поручением. Мы жили тогда в далекой Сербии, в большой бедности и я никак не думала, что попаду на юг Франции, которая казалась нам недоступным миром. Но мать Диодора опять повторила: «Не­пременно встретьтесь с Серафимой, когда будете там».

Отшельница Серафима

В 1927 году я попала в Ниццу. Остановилась я у наших друзей. Когда я упомянула имя Серафимы Коноплёвой, то услышала совсем необычайную историю. По их словам она считалась святой, жила одна в горах, и приходила в церковь только раз в год на Пасхальную Заутреню. Ее все почитали и зная ее подвижническую жизнь, посещали ее прося молитв. Но вот прошел странный слух, что эта подвижница соединила свою жизнь с казаком по фамилии Тархановым, бродягой и пьяницей и даже разбойником, недавно выпущенным из тюрь­мы. Мои друзья не знали верить или не верить этим слухам, и были в большом недоумении. В то лето у меня не было времени приступить к розыскам Серафимы, но я просила моих друзей, узнать где живет отшельница и передать ей, что я привезла ей привет от странницы Лидии.

На следующее лето я снова была на юге Франции. Во вре­мя разговора с Владыкой Владимиром (1873-1959, будущий экзарх для Западной Европы), я спросила его, что он знает о Серафиме Коноплёвой, рассказав ему также о поручении данном мне матерью Диодорой. Владыка заинтересовался мо­им рассказом и сказал, что я должна непременно разыскать Серафиму. По его словам она действительно жила одно время с каким-то русским бродягой, но несколько месяцев тому назад она ушла от него и теперь скрывается где-то в Монте Карло. Владыка хотел, чтобы я увидала ее и сказала ей, что она должна докончить то, что начала и что он благословляет ее на брак с Тархановым, тем более что у казака был мальчик от какой-то другой женщины и Серафима начала его воспиты­вать. Когда же я спросила, где я смогу найти Серафиму, Вла­дыка сказал, что ни он и никто из его знакомых не знает ее адреса, но по слухам какой-то сапожник в Монте Карло может отвести меня к ней. Владыка прибавил: «Если вы готовы по­святить ее розыскам целый день, вы наверно найдете ее».

Через неделю я поехала в Монако. Был жаркий безоблач­ный день. Я знала что если Серафима все еще была в Монте Карло, она должна была скрываться в верхней части города, населенной ремесленниками, и более бедной частью населения княжества. Там я начала заходить в маленькие лавочки, поку­пать какую-нибудь мелочь и расспрашивать торговок, не зна­ют ли они что-нибудь о русской, раньше долго жившей одной в горах, а теперь поселившейся в их городе. Словоохотливые торговки охотно вступали со мной в разговор, расспрашивали меня и обо мне самой и о моей знакомой, но никаких полезных сведений мне сообщить не могли. Также безуспешны были мои расспросы сапожников. Ни один из них не мог ничего о ней сказать. Я уже «ачала терять надежду отыскать Серафиму, как к моей великой радости неожиданно напала на ее след. Один старичек-сапожник сказал мне, что слыхал о такой русской, сам он не знает, где она живет, но все же указал как пройти к какой-то портнихе, которая была с ней знакома. Портниха приняла меня с недоверием, сначала ничего не хотела говорить, но когда я объяснила, что прислана епископом с важным пору­чением, то она мне объяснила, что действительно знает Сера­фиму, но адреса ее сказать не может, т. к. ее друг скрывается от всех. В большом горе я объявила ей, что, кроме поручения владыки я привезла еще и поклон из Сербии и знала, что Се­рафиме важно было меня повидать. При этих словах портних воскликнула: «Так это вы передавали ей этот поклон! Сера­фима рассказывала мне о нем и о том, что хотела бы вас уви­деть. В таком случае пойдемте. Я отведу вас к ней». Мы пошли по узким крутым уличкам до самого края города, вошли в какой-то двор и в конце его в маленький домик. В очень чи­стой, но почти голой комнате я увидела Серафиму. Она встре­тила меня так, как будто ждала. У нее была прозрачное лицо с правильными чертами. Трудно было сказать какого она воз­раста. Ее карие глаза, безцветные губы, весь ее облик был по­лон изящества, тонкости, духовности и какой-то бестелесной женственности. Одета она была в очень простое серое платье, но оно было хорошо сшито и шло к ней. Мы сразу стали го­ворить о самом важном. Я рассказала ей о владыке и его сове­те. Она приняла его спокойно, сказав: «Владыка считает, что я должна выйти замуж? Хорошо. Скажите ему, что я вернусь через несколько дней и сделаю то о чем он говорит».

После этого она рассказала мне о своей необычайной судь­бе. По ее словам с ранней молодости она хотела послужить отверженным и несчастным. Еще в России молоденькой де­вушкой она ходила по тюрьмам, строила планы создать дом для уличных женщин и помогать им вернуться к лучшей жиз­ни. Уже в России у нее было желание посвятить себя молитве. С годами она все глубже погружалась в нее и наконец, уйдя от всех, она всецело отдала себя молитве. Попав во Францию она удалилась в горы и жила там несколько лет совсем одна, наняв маленький домик у одной женщины. Когда та умерла, домик оставила ей. Местное население приняло ее и она чув­ствовала себя в полной безопасности.

Однажды к ней пришел русский бродяга и потребовал у нее ночлега. Она приняла его. Желание ее молодости послу­жить отверженным осуществилось, но совсем не так, как она это предполагала. Она стала жить с Тархановым, он привел своего сына и она занялась воспитанием этого одичавшего ребенка. «Чувство, что я могу помочь этому человеку, спасти его от страшного загула и пьянства, и этим вернуть ему Божий об­раз принудил меня пойти на этот путь», сказала она. «Я не знаю правильно ли я поступила или нет, но молитву я не по­теряла, а она стала еще горячее в моей душе. Когда мне пере­дали, что кто-то привез мне поклон от странницы Лидии, я очень обрадовалась, но с тех пор потеряла покой, не зная нужно ли мне вернуться к отшельничеству. Я решила уйти от Тар­ханова и с тех пор скрываюсь здесь, так как он ищет меня. Теперь я вернусь к нему». Говорила она все это так просто, как будто рассказывала м<не историю случившуюся не с ней, а с кем то другим. Она прибавила: «Я все хотела спасать погибших женщин, а теперь стала одной из них». Мы расстались. Чув­ство мира и света унесла я от этой удивительной встречи.

Больше Серафиму я никогда не встречала, но это не был конец этой истории. Через несколько недель я получила письмо от Тарханова, в котором он требовал от меня возна­граждения за понесенные им убытки. Он писал, что привет из Сербии, привезенный мной, дорого обошелся ему. Благода­ря отсутствию Серафимы он лишился крова и пропитания и должен был отдать своего сына в чужую семью за плату. Он перечислял все понесенные им убытки и настаивал на том, что я обязана оплатить их. На письмо я не ответила и денег ему не послала.

Что случилось с Серафимой я не знаю, а судьба матери Диодоры была следующая. Во время изгнания русских из Югославии правительством Тито, ее должны были выслать во Францию, французское правительство давало визы духовным лицам.

Мать Диодора просила высылки в Россию, но т. к. это было невозможно, то она выбрала Албанию, говоря: «Монахи должны искать не покоя, а страдания». По слухам она в Алба­нии продолжает свой монашеский подвиг.

Поездка в монастырь матери Диодоры

После моей встречи в Белграде с матерью Диодорой, быв­шей странницей Лидией, меня потянуло посетить ее обитель, но это было не легко осуществить. Сербский патриарх дал в ее распоряжение покинутый после войны, маленький мона­стырь, расположенный в окрестностях Цариброда, на самой Болгарской границе. До него было трудно добраться. Однако я не оставляла этой мысли и нашла себе спутницу в лице Лиды Шатаевой, молодой вдовы, члена нашего братства Св. Серафима Саровского. Она, как и я, непременно хотела уви­дать мать Диодору и ее монастырь. Мы списались и назначили день нашего паломничества. Это было летом 1925 года. Я про­водила лето вместе с моими родителями в «Враньской Бани», Лида жила в Белграде. Мы условились встретиться на станции в Цариброде, а оттуда идти пешком в монастырь. Накануне моего отъезда мои родители сказали о моей поездке о. Косте, священнику сербу, у которого мы снимали нашу дачу. Он при­шел в ужас и стал настаивать, чтобы мы отказались от нашего плана. Он говорил что сербо-болгарская граница продолжает быть местом, где вес время происходят вооруженные столкно­вения, что нас могут убить и даже следа нашего нельзя будет отыскать, что вообще это неслыханное дело двум девицам одним идти пешком через лесные дебри. Мои родители, конеч­но, взволновались, они стали расспрашивать других сербов и те все подтвердили опасения о. Косты. Несмотря на уговоры моих родителей, я не хотела отказаться от моего намерения. Я настаивала, что мне непременно нужно увидать мать Дио-дору. Кроме того было уже поздно предупредить Лиду об от­мене поездки. В конце концов мне удалось успокоить роди­телей так как я убедила моего брата сопровождать нас до монастыря. На следующее утро очень рано, мы отправились в путь. Около 3 часов дня мы были в Цариброде, где нас уже поджидала Лида. Я думала, что мы без труда узнаем, как дойти до обители. Но в действительности это оказалось совсем не­легко. На все наши расспросы мы получали самые неопреде­ленные ответы. Никто не мог нам указать, где находится мо­настырь и сколько времени нужно, чтобы дойти до него. Все очень сочувствовали нашему желанию посетить монахинь, до­брые слухи о которых достигли Цариброда, но местные жители еще не собрались побывать у них. Нам говорили, что мона­стырь находится далеко в горах, что дорога к нему заросла лесом, что ведут к нему лишь горные тропинки, известные одним пастухам. Итак, получив только общее указание в каком направлении нам надо идти, мы бодро двинулись в путь. Лида и я не сомневались, что мы с Божьей помощью найдем мона­стырь. Мой брат был менее оптимистичен, но и он не хотел спорить о нами. Сперва мы шли по хорошей дороге, после двух часов быстрой ходьбы мы свернули на горную тропинку, она повела нас извилистыми зигзагами, то спускаясь в долины, то подымаясь на гребни гор. Вокруг был дремучий, девственный лес. Мы не встречали ни одной души. Тропинка то пропадала то вновь появлялась, стало темнеть, Лида бодро распевала церковные песнопения, мы продолжали идти не видя никаких признаков приближения к монастырю. Мой брат начал волно­ваться, провести ночь в лесу было рискованно, вокруг — дикие звери, кроме того мы могли легко по ошибке перейти болгар­скую границу, а это грозило арестом и многими неприятно­стями. Он настаивал на нашем возвращении в Цариброд, но мы и слышать об этом не хотели, мы верили что найдем мона­стырь. Стало совсем темно, зажглись яркие звезды, мы упорно продолжали идти вперед, и вдруг к нашей величайшей радо­сти до нас донесся в ночной тишине отдаленный звон колоко­ла. С удвоенной энергией мы ускорили шаги, но монастырь продолжал скрываться в лесу. Даже звон колокола то прибли­жался, то совсем замирал. Была уже полночь, мы сильно уста­ли, но уверенность, что мы уже недалеко от монастыря помо­гала преодолевать утомление. Наконец взобравшись еще на новую вершину, мы увидели где-то внизу огоньки свечей и услышали пение. Монахини служили полунощницу на дворе, стоя со свечами вокруг своей церкви.

Лида торжествовала, она верила в помощь Святителя Ни­колая и, как она нам потом сказала, она всю дорогу просила его довести нас до монастыря. Спустившись вниз мы присо­единились к монахиням, никто из них не удивился нашему неожиданному появлению в такой неурочный час. Это была незабываемая служба, она длилась до двух часов утра. У ма­тери Диодоры было 30 монахинь, все они были русские из Бессарабии. Пели они прекрасно, молодыми, сильными голо­сами: «Се жених грядет во полу нощи и блажен раб его же обрящет бдяще, недостоин же паки его же обрящет унываю-ще». Это нощное бдение, в лесу, под звездным покровом по­трясло нас, особенно мой брат был восхищен красотой этой службы. Когда полунощница кончилась нам отвели комнаты для ночлега и мы заснули крепким, счастливым сном молодо­сти.

На следующий день мой брат решил возвращаться домой, чтоб успокоить наших родителей, а мы еще остались на целую неделю в этом чудесном монастыре. Мать Диодора была стро­гой игуменьей, сама она питалась только отваром трав. Все утро она проводила в молчании, монахини соблюдали трудный Афонский устав. Ели они лишь овощи. Хотя у них и были козы и огороды, но жили они все же в большой бедности.

Поразило меня лицо матери Диодоры; оно было молодое, свежее с нежными красками; монахини тоже были главным об­разом молодые, некоторые из них были настоящие краса­вицы. Жили они совсем отрезано от мира. Только по праздни­кам к ним на службу приходили иногда окрестные «селяки» как сербы так и болгары. Они были совсем разные и по одежде и по тому как молились. Болгары были маленького роста, чер­ные, более благочестивые, но и более примитивные, их женщи­ны, опускаясь на колени, садились на свои ноги, часто кре­стились, вслух повторяя слова своих молитв. Сербы ставили свои свечи и недолго оставались в церкви.

Мы всецело разделяли жизнь монастыря, вставали ночью на лолуношницу, не пропускали ни одной службы. Во время трапез соблюдалось молчание, очередная монахиня читала жи­тия святых певуче и красиво. Тут у нас случилось искушение. Среди этого благочестивого молчания на Лиду и на меня вдруг напал мучительный смех и это стало повторяться каждый раз. Мы старались удерживаться, но наши усилия пропадали да­ром, мы оставались до конца беспомощными жертвами этого нежеланного смеха.

Сестра Евгения

Монахини любили беседовать с нами. Они гуляли с нами. Особенно запомнилась мне одна из них, сестра Евгения. Ей было лет 20, она была исключительно красива. Ее небольшое тонкое лицо было освещено чудесными голубыми глазами, она посла коз. По моей просьбе она рассказала мне о себе. Ее рассказ произвел на меня столь глубокое впечатление, что я запомнила многие ее выражения. Начала она так: «Зовут меня Евгения, я не достойна ни неба ни земли так как я великая грешница, простите меня» и при этих словах она низко покло­нилась нам. Это введение так тронуло меня, что мне тоже за­хотелось поклониться ей до земли и просить ее простить меня.

Из ее дальнейших рассказов мы с Лидой узнали, что она была родом из Одессы, ее мать до революции служила прислу­гой, отец и брат стали большевиками, тем отрекшись от хри­стианства. Мать сильно горевала и Евгения решила поступить в монастырь, чтобы замаливать грех отступников отца и брата. До этого она была лучшей ученицей в школе, и получила в награду сочинения Пушкина. Тут она нас спросила: «Читали вы этого писателя? Я очень полюбила его», — и прибавила: «Я даже знаю много его стихов наизусть, а одно есть у меня осо­бенно любимое, хотите я вам прочту его?» Мы конечно попро­сили ее прочесть нам ее любимые стихи и с нетерпением ждали какое стихотворение будет выбрано красавицей-монахиней. К моему великому изумлению сестра Евгения стала читать нам с большим чувством: «Был на свете рыцарь бедный» любимое стихотворение Достоевского, вокруг которого он построил тра­гическую, раздвоенную любовь князя Мышкина к Аглае и к Настасье Филипповне. Я была потрясена до слез всей необы­чайностью этой сцены: монастырь, затерянный в дебрях Бал­канских гор, русская инокиня, читающая нам стихи Пушкина, в которых звучит поэзия средневекового рыцарства с его куль­том Прекрасной Дамы и все это на фоне большевистской рево­люции, выкинувшей и ее, и меня, и Лиду из России, и бросив­шей всех нас в этот дикий лес на границе между Болгарией и Сербией.

Сестра Евгения хорошо знала всего Пушкина, особенно она ценила «Станционного Смотрителя» — «это, как сама жизнь», — говорила она. Она сказала мне: «когда моя мать благословляла меня на иночество то она завещала мне искать святых людей, а в то время большевики уже стали гнать хри­стиан и закрывать монастыри, поэтому я перешла границу, найдя в Бессарабии обитель готовую принять меня и я стала в ней послушницей».

Монашеский подвиг, уставные службы и постоянная мо­литва полюбились ей, но вскоре случилось событие, которое вырвало ее из тихой жизни мирной обители. В их общину при­шла молодая девушка и попросила принять ее. «Она была совсем особенная», сказала сестра Евгения, «и руки у нее были не такие как у нас и все у нее было непохожее на нас». О себе эта женщина ничего не говорила но пошел слух что она не простая девушка, а сама великая княжна, спасшаяся от своих убийц-большевиков, и теперь скрывающаяся под ви­дом послушницы. Когда эти слухи стали распространяться и люди начали приходить в монастырь чтобы посмотреть на та­инственную инокиню, она так же внезапно исчезла, как раньше появилась. После ее ухода сестра Евгения не имела больше покоя, она не могла дольше оставаться в монастыре. Бросив все, она пошла разыскивать беглянку. После долгих поисков ей удалось найти ее живущей в маленьком домике. Незнаком ка приняла сестру Евгению, сказав: «хорошо, будем жить вме­сте как две сестры».

Жили они душа в душу я была Евгения счастлива, но вскоре снова поползли слухи о великокняжеском происхож­дении отшельницы и в один день она опять бесследно исчезла. На этот раз все попытки найти ее окончились бесплодно и сестра Евгения вернулась в свой монастырь.

Быстро пронеслись дни нашего пребывания в монастыре и пора было отправляться домой. При прощании у меня была знаменательная беседа с матерью Диодорой, она сказала мне: «я знаю, что у вас есть стремление к монашеству, но это не ваш путь, ваша дорога лежит на запад», и она снова повторила слова, сказанные ею мне в Белграде: — «когда вы будете во Франции не забудьте передать мой привет Серафиме Ивановне Коноплёвой». Она считала вообще, что монашество в его при­вычных формах приходит к концу, «чтобы быть инокиней в современном мире надо быть пламенной», говорила она, «а та­ких теперь почти нет, а те которые идут в монастырь лишь по увлечению, то о них грустно и думать».

Сибирская богомолка

Мы ушли из монастыря рано утром вдохновленные и обно­вленные. Шли мы с Лидой счастливые и дружные, земля пела под ногами. Узкая тропинка то подымалась то опускалась. Мы прощались с горами, с лесом, со святой обителью. На середине пути мы сели отдохнуть под большим дубом и вдруг из-за по­ворота показалась фигура, которая совершенно поразила нас. Навстречу нам шла настоящая русская богомолка, повязанная платком, с палкой в руке, с катомкой за плечами. Подойдя к нам, она спросила — «сеструшки, я слыхала, что здесь мона­стырь есть, так вот как пройти к нему». Она с такой простотой обратилась к нам, что видимо ни минуты не сомневалась что и мы русские. Мы начали закидывать ее вопросами: кто вы, как вы сюда попали, почему решили что мы русские? Она обрадо­валась, узнав, что мы только что покинули монастырь, села рядом и стала охотно рассказывать нам о себе.

Она была маленькая но крепкая старушка с выдающимися скулами на обветренном лице. У нее были живые, светлые гла­за, от нее веяло русским севером, таким далеким от этих гор и лесов. Мы узнали от нее, что зовут ее Ксенюшка (а нас она начала сразу звать Марьюшка и Лидьюшка), что муж ее был зажиточный крестьянин, родом они были из Сибири. Еще до начала войны муж ее увидел во сне что антихрист хочет за­владеть русской землей и услышал голос, звавший его на дело проповеди. Он разделил все имущество между детьми, завещал им жить в мире и по Божьему закону, жалеть нищих и помо­гать им, а сам решил начать странничество. Ксенюшка после­довала за ним. Называла она его «старчиком» Романом. И так стали оба они ходить по Руси. «А Рассея наша», говорила она, «без конца и края». Обошли все обители, поклонились мощам святых угодников, встречали многих и праведников и греш­ных. Потом началась война, а за ней пришла и революция. Пос­ле нее многие стали слушать старчика и каяться, даже крас­ноармейцы. Был же «му дан особый дар трогать окаменевшие сердца неверующих. Его проповеди навлекли на него пресле­дования большевиками, наконец где то на севере около Архан­гельска их обоих арестовали и под конвоем повели в концент­рационный лагерь. С дороги им удалось бежать и укрыться в такой непроходимой чаще, где «никто никогда не бывал».

Так они прожили все лето, «и не голодали», прибавила рассказчица. А когда наступила зима и стало ясно что их го­нители потеряли их след, они двинулись на Юг, пересекли всю Россию без денег и документов, но тогда еще было довольно добрых людей, дававших им кров и пропитание. Добрались они до польской границы. Пошли дальше, им удалось благополуч­но добраться до Болгарии. Там они расстались. Старчик по­чувствовал приближение смерти и хотел умереть на Святой Горе, а жене завещал постричься в одном из женских монасты­рей. С этой то целью и шла Ксенюшка к матери Диодоре.

Мы слушали ее бесхитростную повесть с глубоким волне­нием, Ксенюшка была для нас подлинным осколком святой, верящей в чудеса Руси. Для Лиды, выросшей в городе, это была первая встреча с православным народом. Она в это время мучилась вопросом о христианском отношении к войне и шо-потом сказала мне, что хочет узнать мнение об этом странни­цы. Я пыталась отговорить ее, считая такой трудный вопрос неуместным. Но Лидия все же задала его. Ксенюшка нисколько им не смутилась, наоборот живо отозвалась на него, сказав «старчик часто говорил о войне, она началась на небе и начали ее не мы а Ангелы и не нам дана власть прекратить ее, мы можем только выбрать ту сторону, на которой хотим сражать­ся или вместе с Ангелами света или вместе с Ангелами тьмы. А кончится война только после страшного суда, когда каждый получит свое воздаяние». Лида была удовлетворена. Прости­лись мы со странницей с большой любовью. Она дала мне на память свою фотографию со старчиком, снятую в Польше, ко­торая до сих пор хранится у меня.

Записал Н. М. Зернов
(Новый Журнал, ном. 87, 1967)