Епископ Даниил

Сегодня — день Чураевки. Она находится в тихом укром­ном уголке на реке Помпераг, более часа езды от Нью-Йорка. Мы отправились с моим новым другом, музыкантом Николаем Качановым на его машине и около полудня были на месте.

Дом Георгия Гребенщикова стоит на горе. Говорят, раньше он был ближе к реке, внизу. Но когда начали строить нацио­нальную дорогу, дом перенесли наверх. Теперь он рядом с ча­совней Святого Сергия.

Мы остановились прямо у часовни со сверкающим купо­лом. Золотая луковица, казалось, прорастала стрелами своих молитв в самое небо. Обогнули бывший гараж Гребенщикова, где размещалась некогда типография известного издательства «Алатас». Зашли к Соболевым, русским эмигрантам послевоен­ных лет. Хозяйки дома не оказалось, и мы, обменявшись несколь­кими словами с ее мужем, слепым стариком Соболевым, пошли разыскивать епископа Даниила.

Его дом находился совсем рядом, сразу за поворотом до­роги, идущей мимо часовни. Дверь открыл старик с седой боро­дой, одетый в простую серую холстянку — упрощенный вид священнического подрясника. Это был сам епископ Даниил. Мы поздоровались, и он сразу же сказал:

— Жду, давно жду. Извините за беспорядок. Всем гостям я всегда отвечаю: «Вы хотите видеть епископа Даниила? Так его нет дома. А я — его келейник».

Действительно, кухня, в которой мы оказались, была завалена старинными вещами: колоколами, курительницами, русскими самоварами, персидскими кувшинами и разнообразным сле­зным инструментом. Епископ Даниил — настоящий затвор-(, и, если бы не мучил его недуг — диабет, он наверняка не являлся бы на люди. А так приходится часто ходить в лавку за здуктами и вести размеренную жизнь.

Первое, что бросается в глаза при встрече с ним, — редкая самобытность и речи, и мышления, и всей его отшельнической жизни. Он — из старообрядцев. В часовне, на людях, службу ведет по новому уставу, у себя дома — служит по старому. Знает крюковое пение, которое за границей почти неизвестно. Поет редкие распевы, особенно прекрасен Богородичный распев.

Разговор сразу же начался о Гребенщикове, и я, не скрывая своих намерений, выложил, зачем приехал. Завязалась беседа, которая импульсивно касалась разных тем: то Гребенщи­кова, то самого епископа Даниила, то музыки, потому что Владыка и Николай Качанов сразу нашли друг друга — два знатока древней русской музыки.

Епископ Даниил рассказал, что приехал в Чураевку, когда Гребенщиков уже был болен и, потеряв речь, не мог ничего го­ворить. После смерти писателя и его жены, Владыке, тогда еще отцу Александру, перешла типография и то немногое, что было в доме. В свое время он окончил семинарию, освоив там печат­ное дело. Еще при жизни Гребенщикова начал думать об изда­нии книг и через три года после смерти писателя сам выпустил в свет его автобиографическую повесть «Егоркина жизнь». Поз­же стало тяжело работать одному, да и просто надоело, разоча­ровался в печатном деле.

— Зафиксированное словоблудие — вот что такое печат­ное слово, — говорит.

Вообще у него было много разочарований. В Чураевку при­ехал с мечтой об уединении.

—  Говорили, стоит часовенка в лесу — вот я и приехал. Думал, буду служить. А оказалось, никому здесь мои молитвы не нужны. Они-то и на службы не ходят…

—  А что касается Гребенщикова, — продолжает епископ Даниил, — так это была только идея. Знаете, у писателей часто очень много фантазий.

Храм ли, скит ли он имеет в виду… Или алтайский Звени­город?.. Ортодоксальность, присущая епископу Даниилу, нача­ла медленно закипать. И церковь не та, и люди не те.

—  Разве им что-нибудь надо? Им ничего не надо.

Конечно, у Владыки свое сугубое мнение насчет Чураевки. Все-таки православное настроение берет верх. Тем более что приехал он в Чураевку, когда всё клонилось к закату, и Чураевка на «кладом захороненным». Да ведь и он тоже — клад захороненный. Сам того не знает, что, сохранив древности в душе, являет собой редкий тип самобытного русского человека. Это ничего, что взгляд на часовню отстраненный, Сергий сам службу служит.

—  Бывают книги для прочтения, — говорит епископ Даниил, — а бывают для почтения. Так же и церкви — есть приходские, монастырские и мемориальные.

Может, оно и так, но со стороны смотреть, из России, есть кусок русской истории, есть русская деревня Чураевка, затерявшаяся в американских лесах. И пока жива Чураевка, пока стоит часовня Святого Сергия, жива и мысль о чудесном ските, где гда-нибудь затеплится лампада и будет разгораться всё сильнее и сильнее во имя дня светлого.

Мы долго сидим, замерзли от холода, который пробирает-сяпо ногам. Владыка внезапно опомнился, подскочил даже.

—  Будем обедать. Приготовлю совсем особое кушанье — фалафель по-чураевски. Сейчас я буду поваром, а потом пономарем, а потом иеросхимонахом.

Фалафель — арабское блюдо, из бобовой муки делаются небольшие лепешки. Он усовершенствовал это блюдо, добавив в него рыбу и яйца. Изобретательность епископа Даниила про­является буквально во всем. Поехал на поклонение в Иерусалим, заинтересовался арабским и персидским языками. Хорошо знает персидскую литературу. Цитировал нам «Шахнаме». Всему учится, всё умеет, всё своими руками делает, мастерит сам. Создал несколько архитектурных проектов церквей. Две уже построены: одна — в Англии, другая — в Америке. Радуется, как ребенок.

—  Моя беда, — говорит, — в том, что я умею больше, чем могу.

Мы с Николаем Качановым бросились ему помогать. Хо­тели наколоть дров, чтобы растопить печку, всё-таки холодно в доме. Владыка запротестовал.

—  Послушание выше поста и молитвы. — Отобрал у нас топоры и усадил за стол.

—  Что будете пить, — спрашивает, — чай или кофе?

И здесь же, не дожидаясь ответа, начинает рассказывать очередную историю из своей жизни, которых у него великое множество.

— В одном старообрядческом доме меня спрашивают: что будете пить — чай или кофе? Чай проклят на трех соборах, а кофе на семи. Понятно, что чай.

После обеда спешим в часовню Святого Сергия. На улице мороз, и мы стараемся побыстрее идти. Владыка долго возится с замком, наконец открывает двери, и мы оказываемся в ма­ленькой часовенке, в которой могут поместиться 10-12 человек. Теперь от внутреннего убранства мало что сохранилось со вре­мени Гребенщикова. Иконы простенькие. Были когда-то старин­ные, но дважды забирались воры — украли иконы. Умер Гребен­щиков, нет и хранителя. И всё-таки часовня замечательная, дух в ней живет. Рерих ее создавал, Гребенщиков строил, епископ Даниил служит.

Выходим из часовни и спешим в дом — Владыка службу будет вести. Поднимаемся на второй этаж, там домашняя цер­ковь. Зажигаются все лампады.

—  Вот теперь я пономарь, — весело напоминает епископ Даниил.

Мы осматриваемся и видим множество книг на многих язы­ках. Велик батюшка. Николай Качанов рассказывал позже, как однажды они встречались с какой-то немкой — она дивилась баварскому диалекту, которым владеет епископ Даниил. В углах комнаты подрамники и куски досок с начатыми иконами.

—  Владыко, Вы иконы пишете? — спрашиваю. А он сразу же парирует:

—  Прежде чем я был священником, я был иконописцем. Такой батюшка, сам у своих икон служит.

— Всё в жизни возможно, но где же времени на всё взять. И снова сыплет шуткой.

— Может ли верблюд пройти через игольное ушко? Может. Сначала нужно его постричь, затем скатать шерсть и сплести нитки. Кожу также можно высушить, порезать на тонкие-тонкие ремешки. Мясо сварить и разделить на отдельные волокна. А кос­точки тонко распилить.

И снова спрашивает сам себя: – Может ли верблюд пройти через игольное ушко? Может, но очень много времени потребуется. Долго.

Служим службу. Епископ Даниил облачился в монашеское одеяние. Поет старинные распевы. Раскачивает кадило. Молится. Вот она, Радонега!

—  Владыко, — говорю, — поехали на Алтай, в Россию Построим там настоящую Чураевку, будем службы вести.

От неожиданности он остановился, застыл даже. Ничего не сказал. Чувствую, хотел бы поехать. Подумал немного и говорит:

—  Сколько мне жить осталось, не сто же лет. Ну, лет десять-двадцать еще послужу.

—  Разве этого мало? — настаиваю.

Молчит батюшка. О чем думает, только ему одному ведомо.