О. Александр Шмеманн был близким другом А.И. Солженицина. В своих Дневниках о. Александр оставил глубокое понимание личности Александра Исаевича.
Ваши Высокопреосвященства, Ваши Преосвященства, Досточтимые Отцы, Милостивые государи!
Высокопреосвященнейший митрополит Филарет выразил желание, чтобы я обратился к вам со своими соображениями, как и чем может неугнетенная часть русской православной Церкви помочь ее угнетенной плененной части. Сознавая свою неподготовленность к выступлению по церковному вопросу перед собранием священнослужителей и иерархов, посвятивших служению Церкви всю свою жизнь, я, однако, и не смею уклониться от своего долга, лишь прошу о снисхождении к моим возможным ошибкам в терминологии или в самой сути суждений.
Скорбная картина подавления и уничтожения православной Церкви на территории нашей страны сопровождала всю мою жизнь от первых детских впечатлений: как вооруженная стража обрывает литургию, проходит в алтарь; как беснуются вокруг пасхальной службы, вырывая свечи и куличи; одноклассники рвут нательный крестик с меня самого; как сбрасывают колокола наземь и долбят храмы на кирпичи. И хорошо я помню то предвоенное время, когда храмовая служба запрещена была уже почти повсюду в нашей стране, так что в моем полумиллионном городе не оставалось ни единого действующего храма. Это было через 13 лет после декларации митрополита Сергия, и так приходится признать, что та декларация не была спасением Церкви, но безоговорочной капитуляцией, облегчающей властям “плавное” глухое уничтожение ее. Возрождение церковного существования еще тремя годами позже отнюдь не было выполнением конкордата со стороны власти, но вызывалось бедственным положением последней: силой религиозной волны по стране, особенно от восстановления храмов в оккупированных областях, и необходимостью угодить западному общественному мнению. На самом же деле обманом были уступки и обещания 1943 года: вот прошло еще 30 лет – и все с той же несмиренной атеистической злобой власть гнет и давит русскую Церковь и лишь в той мере терпит ее думает, что в той мере! – как нуждается в ней для политической декорации и вмешательства в дела Церкви международной.
Однако есть свой глубинный непредвидимый ход у многих явлений, тем более у духовных. Введенная Сталиным лишь как фишка в политической игре, Церковь – не как организация, но как духовное тело – стала набирать силу, не разрешенную властями и уже не полностью контролируемую. “Расплохом города берут” – говорит пословица. Таким расплохом была разгромлена и смята наша Церковь в 20-е годы – от сил, по своей лютой крайности слишком неожиданных тогдашнему благодушному населению. Правда, эта лютость преследований вызвала очищающую вспышку веры и жертвы, какой давно не знала русская Церковь, а может быть и мировая, – но те исповедники были уничтожены сплошь. Стойкое исповедание стоило свободы и жизни – и к разгару 30-х годов уже казалось, что из России навсегда изгнана не только храмовая служба с колоколами, но при последнем удушеньи и затаенная шепчущая молитва. Однако то, что могло удаться с первого наскока, сорвалось со второго: оказалось, что церковная масса уже не дает разгромить себя так же и во второй раз. Мы, население, в коммунистической атмосфере тоже изрядно закалились и приспособились, о чем вы можете судить по многим общественным явлениям в нашей стране. Напротив, власть дряхлеет от года к году, все более возлюбив имущество. То, что в 30-х годах казалось духовно-обреченной пустыней, сегодня зеленеет во многих местах и направлениях. Еще со свежим недавним опытом могу свидетельствовать вам: островками, отдаленно не похожими на советскую повседневность, советскую психологию, теплятся православные храмы в современном Советском Союзе. Жестоко разрежены эти храмы по лику страны, иногда и двести километров надо ехать для церковной требы, на рядовую службу уже не поедешь, просят других за себя подать поминание и поставить свечку. Но и праздничное переполнение уцелевших церквей оборачивается против гонителей: при нынешнем охолощении веры на Западе – может быть нигде на Земле нет сейчас таких переполненных христианских храмов, как в СССР: негде положить земного поклона, перекреститься тесно, от этого ощущение веры отнюдь не слабеет. Чувствуя плечи друг друга, мы утверждаемся против гонений. Круг верующих еще много шире, чем кому доступно и кто смеет посещать храмы. В Рязанской области, которую я наблюдал больше других, до 70% младенцев окрещивается, несмотря на все запреты и преследования, а на кладбищах кресты все больше вытесняют советские столбики со звездой и фотографией. Конечно, это еще далеко не разгорбленная Церковь: она пронизана доносителями на штатных должностях, ограничена во всех видах гражданских прав, ее священники – под произволом атеистических самодуров, реально не существует приход и приходская деятельность, отрезаны пути христианского воспитания отрочества и юности, – но уже молодость сама своими ногами все гуще приходит в храмы. И здесь не могу не сделать характернейшего сопоставления: 60 и 80 лет назад русская православная Церковь при полной поддержке могущественного государства, сама во всесилии и красе, была избегаема и подвержена насмешкам именно со стороны молодежи и интеллегенции. Вспоминаю недавно умершего крупного деятеля советской культуры, который в юности на обязательном богослужении клал на церковные блюда – окурки вместо монеток, срывая восхищенный смех гимназисток. Сегодня, напротив, интеллигенция и молодежь в Союзе, даже не разделяя веры, относятся к ней с достойным уважением, все насмешки свои и презрительное свое уклонение перенеся на господствующую коммунистическую идеологию. И сколько пламенных последователей было у воинствующего атеизма в 20-е годы, это я хорошо помню, тех самых, кто бесновался, задувая свечи и рубя топорами иконы, – ныне они рассыпались в прах, как и их Союз Воинствующих Безбожников, самые ярые нашли свою гибель на том же Архипелаге, где и верное священство, другие переменились, учение их лишилось всякой энергии, а Церковь пережила жестокости, которых, кажется, пережить невозможно, и вот стоит, хоть и далеко до своего естественного объема, и вот крепится – если не организацией своей, то духом верующих и новообращенных.
Вот такой я вижу сегодняшнюю русскую Церковь в нашей стране и хотел бы предостеречь деятелей Зарубежной Церкви от ошибки дальнего зрения: считать эту многомиллионную нашу Церковь “падшей”, а ей противопоставлять некую “истинную”, “потаенную”, “катакомбную”. Первые 15-20 лет советской власти, в разгул как будто побеждающих гонений, подобие катакомбной Церкви было, да: в тайных укрытиях моления травимых священников и гонимых верующих. Но течет обычная жизнь, и большинство людей – не святые, а обычные. И вера и богослужение призваны сопровождать их обычную жизнь, а не требовать всякий раз сверхподвига. И если храм оказывается рядом и свечи его зажжены – то люди естественно тянутся туда. Я и сам знаком с иными такими женщинами, кто в 30-е годы перепрятывал батюшек и собирал тайные богослужения на квартирах, – сегодня эти женщины просто ходят в ближайший храм. А если где проявляется почитание молитвенных разоренных мест (у источника, на кладбище, тоже знаю такие под Рязанью), как бы взамен богослужения, – то лишь по закрытости всех окружных храмов и полному отсутствию пастырей. Заблуждение – выводить из таких случаев существование “тайной церковной организации” как “всероссийского явления”. Если власти вновь заколотят завтра все храмы до единого, катакомбные моления возникнут вновь, но на это и у власти уже энергии нет. Не надо сегодня образом катакомбной церкви подменять реальный русский православный народ. Не надо, как я замечаю в некоторых ваших публикациях, игнорировать, обходить умозаключением – самовозникший и самокрепнущий в нашей стране православный мир. Задача наша сегодня гораздо сложней, многосоставней – но и радостней! – чем солидаризироваться только с таинственной, безгрешной, но и бестелесной катакомбой.
Нынешняя Церковь в нашей стране – плененная, угнетенная, придавленная, но отнюдь не падшая! Она восстала на духовных силах, которыми, как видим, Господь не обделил наш народ. Ее воскрешение и стояние я нисколько не приписываю, я уже сказал, верности программы митрополита Сергия Страгородского и его последователей. Не их помрачительным рассчетам укрепить Христа ношением на груди отчеканенного ордена антихриста; или заманиваем беженцев в лагеря родины на смерть; или любой агитпропской клветой о какой-нибудь “бактериологической войне, ведомой американцами”; не их малодушной капитуляцией и не их преступлениями восстановился корпус Христовой Церкви, – но так потекли исторические силы, выражающие Промысел Божий. Грехи покорности и предательства, допущенные иерархами, легли земной и небесной ответственностью на этих водителей, однако не распространяются на церковное туловище, на многочисленное доброискреннее священство, на массу молящихся в храмах и никогда не могут передаться церковному народу, вся история христианства убеждает нас в этом. Если бы грехи иерархов перекладывались на верующих, то не была бы вечна и непобедима Христова Церковь, а всецело зависела бы от случайностей характеров и поведений.
Но – и понять, и посочувствовать требует наша новейшая история. Я поклоняюсь памяти Патриарха Тихона. Какая новизна, неисследованность и тягота предожидала все разнообразные и несхожие шаги его в те бурные годы, которым по бурности не было равных за тысячу лет России: и когда он руку подымал с амвона для анафемы большевицким комиссарам; и когда терзался сомнениями в клещах бесстыжей игры Ленина и Троцкого с церковными ценностями: милосердие приводило к разгрому, а стойкость выглядела противохристианской; и когда для одоления наглых “обновленцев” допускал тон полупримирения с атеистической властью; и когда взвешивал меру разрешимых уступок. На плечи его легла тяжесть не только тех необычайных, еще никем тогда не осознанных лет, но и тогда ж проявившееся бремя грехов предыдущей церковной русской истории. Внезапная смерть Патриарха (с большой вероятностью – чекистское убийство) лишь подтверждает праведность его линии. Таким же смертным подтверждением в тюрьмах ГПУ, на Соловках, в других лагерях и ссылке была отмечена правота тысяч священников, монахов, епископов и патриаршего местоблюстителя Петра. И кто преклоняется перед твердостью их, тот не может не оплакать ложную линию угодничества, начатую митрополитом Сергием (однако тоже еще в обстановке, трудно постигаемой), а его последователями продленную и даже раскатанную по наклонной вниз. Но и им легко ли было освоить, что не от их подписи зависит неуклонимое возрождение Церкви? что, напротив, отказав большевикам во всех уступках, они славней и успешней восставили-б ее?! Это теперь мы обучились, да и то не все, что людовраждебной силе, впервые вообще узнанной в XX веке и первыми нами, в России, недопустимо духовно подчиняться никогда ни на вершок: всегда – гибель. Под этой властью только твердостью мы добываем себе простор, либо когда власть вынуждается обстоятельствами; из доброй милости мы никогда еще не получили ничего. А последние годы таково в нашей стране расположение сил и слабостей, что Московская Патриархия могла бы сама, одной лишь непреклонностью своею, быть может с потерею нескольких должностей, – от многих пут и унижений решительно рассвободить нашу Церковь. Я и сегодня не смотрю иначе на предмет моего письма Патриарху Пимену в позапрошлом году. К освобождению ото лжи кого ж было призвать первыми, если не духовных отцов? Однако, пересеча государственную границу, я утерял право такое письмо повторить бы сегодня.
Пересеча границу, а прежде того лишь по смутной наслышке что-то знав о разногласиях зарубежных русских Церквей, – здесь по-новому изумляешься глубине нашего православного церковного разрознения, а значит глубине того кризиса, в который русская Церковь впала. Там – свое горе здесь – свое.
Правда, мне тоже трудно себе уяснить пути водительства западных епархий московской юрисдикции: как это? – из сочувствия узникам, вместе того чтобы сбивать с них цепи – надевать таки же и на себя? из сочувствия к рабам склонять свою выю под ярмо? из сочувствия ко лгущим в плену – поддерживать ту ложь на свободе? Если все это – из преданности материнской Церкви, если все эти жертвы – для единства с ней, то это – ложно понятое единство, извращенная иллюзия, не вызывающая благодарности у меня как прихожанина Церкви плененной: если они так едины и сочувственны с нами, то отчего ж ни движеньем не обороняют нас от нашего гнета? отчего ж не выскажут внятно о проискливой низости, лживом коварстве всей государственной церковной политики, всех “комитетов по делам Церквей”?
Но чем оправдать несогласия свободных зарубежных русских православных Церквей друг с другом? Я смиренно повторю, с чего я начал эту речь: что я никакой специалист по церковным вопросам; я никогда не изучал каноники; и не могу сейчас вникнуть с подробностями в полувековую уже историю русских Церквей вне пределов родины. Но главные факты этого разрознения знаю, и, мне кажется, каждая из спорящих Церквей имеет немалые канонические основания, и у каждой можно найти в них огрех (как и у самой Московской Патриархии с ее пресеченной традицией). Прав канонически безусловных, безоговорочных не найдется ни у кого, ≈ а без того и не могла пережить русская Церковь эпоху таких непредвидимых сотрясений. Расчеты всяких строителей предусматривают действия обычных земных сил, а если раскололась сама земля, то нельзя ни упрекать их, ни сетовать на формулы. Я думаю, в такую эпоху канонические основания вообще должны были отступить на второй план перед духом каждой Церкви и верностью ее исповедания. Но ни в подчинении безбожным силам, ни в сотрудничестве с ними, я думаю, никто здесь не обвинит Церковь, пошедшую от митрополита Евлогия, ни Американскую митрополию. И обе они возносят молитвы о страждущей русской Церкви и угнетенном нашем народе. И вместе с тем ни одну из спорящих трех Церквей нельзя признать божественно безошибочной во всем объеме ее деятельности. (Да кто из наших соотечественников за эти 60 лет, на родине или за рубежом, временами не питал иллюзий? не ошибался? не оступался?) Потому никто не обладает такой безусловностью, чтобы другую Церковь отлучить от Церкви единой.
Однако да не прогневается на меня ваш высокий Собор: и новоприбывшему, и невежественному, и слепцу, и юнцу ясно, что разрознение, дошедшее до запрета взаимного литургического и даже бытового общения священников! до отлучения прихожанина за то, что он помолился нашему Богу в другой церкви! до отказа в причастии умирающему христианину, если он не в точности наш! – сотрясает уже не только единство нашего православия, общую наследственность от Патриарха Тихона, но и саму христианственность нашу: одному ли молимся мы Христу? Тогда все молящиеся ныне по всей Руси – тем более отлучены и даже прокляты? А если нет, не погибли, – почему ж погибли прихожане Церквей “парижской” и Американской?
Прибредя от бедствий и жертв плененной Церкви – чем же тогда возрадоваться в Церкви свободной? Какая опасность страшней для русского православия: внешний ли гнет по захвату или внутренний распад по несогласию? О себе скажу: под певым я никогда не терял бодрости, второй привел меня здесь в уныние. (И только то, может быть, успокаивает, что успел заметить по здешней пастве: она так же мало знает и так же мало отвечает за расхождение иерархов, как и наша там.) Как легко понять самоотверженное стояние Зарубежной Церкви против терзателей нашего народа (отчего так настойчиво они силились вас покорить или извести), – так невозможно понять и принять противостояния православных друг другу. Ведь тогда безнадежно все будущее русского православия?? – если не соединились в объеме малом, при сходном жизненном опыте, ≈ насколько невозможно будет соединиться в объеме всеобщем, при разительном несходстве пережитого?
Вероятно, подробным изучением можно обнаружить много частных, особенных, даже личных, психологических и случайных мелких причин, которые неудачным нанизыванием углубляли и ожесточали начавшийся в Зарубежьи раскол. Но, загораживая всякий иной путь к добыче истины, восстает перед нами тяжелый вопрос как воздвигнутый крест, и нет у нас душевного права увильнуть, обминуть, не ответить: да в Зарубежьи ли, только ли от ненормального эмигрантского положения проявился этот раскол? А не следствие ли он уже давно ослабленного, внутренне подорванного состояния русской православной Церкви? и если ослабленного, то как давно?
Моя жизнь уже много лет посвящена исследованию новейшей русской истории, точней: отчего совершилась уничтожающая революция, как текла она и остались ли пути к спасению России от этой гангрены? В ходе этой работы я обнаружил, что со всех сторон произведены извращения, сплетено немало легенд, приукрашивающих свою сторону. И я был бы непоследователен и без надежды узнать истину, если бы, освещая все искажения кряду, для иных сохранил бы щадящее исключение. Горько сказать, но одно из таких исторических искажений – представлять дореволюционную русскую Церковь как пребывающую в благосовершенстве, к которому и нужно снова подняться, всего лишь.
Нет, истина вынуждает меня сказать, что состояние русской Церкви к началу XX века, вековое униженное положение ее священства, пригнетенность от государства и слитие с ним, утеря духовной независимости, а потому утеря авторитета в массе образованного класса, и в массе городских рабочих, и ≈ самое страшное ≈ поколебленность этого авторитета даже в массе крестьянства (сколько пословиц, высмеивающих священство, и как мало ≈ в уваженье к нему!), – это состояние русской Церкви явилось одной из главных причин необратимости революционных событий. Если бы русская православная Церковь была бы в начале XX века духовно самостоятельна, здорова и мощна, то она имела бы авторитет и силу остановить гражданскую войну, властно поднявшись над воюющими сторонами, а не дав себя причислить приложением к одной из них. И здесь нет никакой фантазии: в истинно православном царстве не может разразиться такая истребительная война.
Увы, состояние русской православной Церкви к моменту революции совершенно не соответствовало глубине духовных опасностей, оскалившихся на весь наш век и на наш народ ≈ первый в этой череде. Живые церковные силы, ведшие к спасительным реформам и к Собору, давимые самодовольным государственным аппаратом и вязнущие в дремотном благодушии своих сослужителей, – не успели, настолько зримо не успели, что пушки красногвардейцев били по крышам и куполам заседающего Собора.
В этой краткой речи неуместно говорить подробнее о чертах нашей церковной недостойности перед ликом грозного 1917 года (но, может быть, судя о недостойности нынешней Московской Патриархии, мы внутренне вспомним, и кое-что сравним, объясним), да присутствующие здесь знают многое и помимо и больше меня, даже из личного опыта некоторые. Но я осмелюсь остановить внимание собравшихся еще на другом ≈ дальнем, трехсотлетнем грехе нашей русской Церкви, я осмеливаюсь полнозвучно повторить это слово ≈ грехе, еще чтоб избегнуть употребить более тяжкое, – грехе, в котором Церковь наша – и весь православный народ! – никогда не раскаялись, а значит, грехе, тяготевшем над нами в 17-м году, тяготеющем поныне и, по пониманию нашей веры, могущем быть причиною кары Божьей над нами, неизбытой причиною постигнувших нас бед.
Я имею в виду, конечно, русскую инквизицию: потеснение и разгром устоявшегося древнего благочестия, угнетение и расправу над 12 миллионами наших братьев, единоверцев и соотечественников, жестокие пытки для них, вырывание языков, клещи, дыбы, огонь и смерть, лишение храмов, изгнание за тысячи верст и далеко на чужбину – их, никогда не взбунтовавшихся, никогда не поднявших в ответ оружия, стойких верных древле-православных христиан, их, кого я не только не назову раскольниками, но даже и старообрядцами остерегусь, ибо и мы, остальные, тотчас выставимся тогда всего лишь новообрядцами. За одно то, что они не имели душевной поворотливости принять поспешные рекомендации сомнительных заезжих греческих патриархов, за одно то, что они сохранили двуперстие, которым крестилась и вся наша Церковь семь столетий, – мы обрекли их на эти гонения, вполне равные тем, какие отдали нам возместно атеисты в ленинско-сталинские времена, – и никогда не дрогнули наши сердца раскаянием! И сегодня в Сергиевом Посаде при стечении верующих идет вечная неумолчная служба над мощами преподобного Сергия Радонежского, – но богослужебные книги, по которым молился святой, мы сожгли на смоляных кострах как дьявольские. И это непоправимое гонение – самоуничтожение русского корня, русского духа, русской целости ≈ продолжалось 250 лет (не 60, как сейчас) – и могло ли оно не отдаться ответным ударом всей России и всем нам? За эти столетия иные императоры склонны были прекратить гонения верных подданных – но высшие иерархи православной Церкви нашептывали и настаивали: гонения продолжать! 250 лет было отпущено нам для раскаяния, – а мы всего только и нашли в своем сердце: простить гонимых, простить им, как мы уничтожали их. Но и это был год, напомню, 1905-й – его цифры без объяснения сами горят как валтасарова надпись на стене.
(За эти же века с неоглядчивой щедростью теряли мы наших православных и по многочисленным сектам, а за советские десятилетия – даже самую чистую, ревностную, бесстрашную молодежь, -и думаю, не всегда то была вина их своемыслия, а чаще – вина церковной закоренелости, вялости, равнодушия.)
Вот как глубоко, дальне и горькокоренне – наше церковное разрознение, рассеяние и наша собственная вина в том, что постигло Россию. Вот сколько еще объединений – шагов, ступеней, нагорий объединения ≈ высится перед нами, чтоб могли мы собраться воистину в Единую Русскую Православную Церковь, к которой наконец смилуется Бог. Нашу самую древнюю ветвь я наблюдал в богослужениях и беседах менее года назад, в московских храмах, – и я свидетельствую вам о ее поразительной стойкости в вере (и против государственного угнетения – много стойче нас!) и о таком сохранении русского облика, речи и духа, какого уже и сыскать нельзя нигде больше на территории Советского Союза. И то, что видели мои глаза и слышали уши, никогда не даст мне признать всемолимое объединение русской Церкви законченным, пока мы не объединимся во взаимном прощении и с нашей самой исконной ветвью.
Так много ступеней нас ждет – в высоту братства и любви, а мы и на самой низшей застигнуты в непонятном раздроблении – не веры, не оттенков веры или хотя бы обряда, но каких-то юрисдикций – мерзкое слово, которого не только не слышали мы из уст Христа, но представить нельзя на страницах священных книг.
После того как блистательный, неограниченный, ничем не сдержанный материальный прогресс привел все человечество в удручающий духовный тупик, лишь немного по-разному выраженный на Западе и на Востоке, я не вижу других здоровых путей для всего живого, для наций, для обществ, для всех людских соединений – и уж, конечно, тем более для Церквей, по самой их природе, – других путей, нежели признание своих, а не чужих грехов и ошибок; покаяния в них; движения и развития путем ограничения прежде всего самих себя. Этот выход ≈ универсален, и нет оснований предлагать что-либо другое для русской православной Церкви ≈ свободной или плененной, за рубежом или на родине. Грехи столетий и десятилетий – на всех нас, ни у какого церковного течения, церковной организации нет чистоты от них: все мы есть Россия и все мы сделали ее такой, какова она сегодня. В духе известных вам моих убеждений вы не сомневаетесь, конечно, что я отношусь с полным сочувствием к тому неуступчивому стоянию против атеистических насильников, которое вы избрали единожды и выдержали посегодня. Но загадочным образом всякое стояние, чтоб удержать свои позиции неискаженными, должно развиваться во времени. И чуткое развитие взглядов, оценок, практических решений ваших Соборов, поместных и архиерейских, могло бы, вероятно, сделать вашу деятельность много эффективнее и помочь насущнее общему возрождению Русской Церкви.
Покажется, что я уклонился от первоначально заданного мне вопроса: как и чем может помочь свободная часть русской православной Церкви – ее угнетенной части? На самом деле я посильно отвечаю на него.
Не припомню исключений: основные движения, которые решают будущее страны и народа, происходят всегда в метрополии, а не в диаспорах. (Такую плату платят все, избравшие изгнание: ослабляется их влияние на судьбу своей страны.) Итак, ожидаемое и, конечно, произойдущее освобождение и нашей Церкви и нашего народа тоже совершится ≈ в метрополии, процессами внутренними, божественно-неисповедимыми, как все сложное, не прогнозируемое самыми дальновидными умами. Но и формы, которые отольются или проступят тотчас после освобождения, тем менее доступны нашему прогнозу. Я очень бы предостерег отдельных заносчивых мечтателей от такого ожидания, что освобожденный православный мир рухнет оземь и будет просить иерархию Зарубежной Церкви прийти и возглавить себя. Не человеческими весами взвесить, кто кого должен тут оказаться достоин по силе страданий, по силе раскаяния и по силе веры своей.
Чем же можно отсюда туда помочь? Показать пример стойкости и непримиримости? – отсюда туда? – неубедительно. Единственно правильный путь – это путь к будущему слиянию всех ветвей русской Церкви. Учение, погубившее нашу страну, все двигалось идеями последовательного разъединения. Поэтому восставить Россию может только объединение ее физических и духовных сил. И соотечественники наши, кто находится за рубежом, но не перестает ощущать Россию как свою родину, – не ласковую память прошлого, но реальную родину будущего, для своего потомства, – сегодня здесь ничем лучшим не могли бы послужить России, как сохранить в православии сокровище единства, как слить все русское зарубежное православие в единую стройную дружную молодую Церковь.
Вот почему я осмелюсь сегодня использовать предоставленное мне слово перед Собором для призыва: всем, кто деятель, а не историк, кто хочет целить и помочь,- твердо обратиться в будущее, а не в прошлое! Тогда отпадут и поблекнут до ничтожества причины, приведшие к неоправданному расколу русского православия за рубежом, и не будут долее искаться виновники того прошлого разделения. Отпадут расхождения недоразуменные, поверхностные, юрисдикционные, не относящиеся к исповеданию веры. И если структурное объединение невозможно в короткий срок, как я понимаю, – то одним мановеньем, одним манифестом вот вашего Собора сейчас возможно откинуть и призвать откинуть взаимную враждебность Церквей, декларировать нестесненность литургического общения православных священников, ежели их Церкви заведомо не услужают безбожию. Я призываю вас подумать о той печальной картине, как привидится рядовому русскому православному на родине, когда откроется ему, что, на полной свободе и никем не преследуемое, православие непростительно раскололось.
Решения вашего Собора, увы, не могут определить хода развития и освобождения русской Церкви в метрополии, но они предопределят величину и полезность вклада и форму вашего будущего влияния на ту и в ту освобожденную Церковь.
Да само мечтаемое освобождение Церкви из-под диктата безбожия ≈ разве единственная и высшая наша задача? Нынешний (он уже долгий, столетний уже) кризис Церкви значительно глубже, и тяжесть стоящих задач весомее. Не больше ли предусмотрительной мудрости и душевного мужества надо изыскать для исправления грехов, несправедливостей и ошибок застарелых, давних, сегодня уже не явных, – но каждая из них и все они вместе легли на лик русского Православия искажающими шрамами. Как восстановить Церковь, которая не пригнетет никого из чад своих? Восстановить Церковь не как отрасль государственного управления, никакой (и самой лучшей) государственной власти духовно не подчиненную и ни с каким партийным направлением не связанную? Церковь, в которой расцветут лучшие замыслы наших несостоявшихся реформ, направленных лишь к возрождению чистоты и свежести первоначального христианства? Церковь, которая станет на ноги не сама для себя, но всей России поможет найти своеродный, своеобычный выход из духоты и темноты сегодняшнего мира?
Формы, которых мы должны достичь, не восстановленные, не повторенные дореволюционные. Но такой высоты должны быть они явлены и так напоены сокровищем неувядаемого поиска, чтобы привлечь, увлечь, быть может, и Западный мир, охваченный сегодня духовной неутоленностью. Несравненная горечь русского опыта подает и такую надежду.
Повторяю и в окончании: я не мню себя призванным к решению церковных вопросов. Но доступно и каждому мирянину выговорить правду так, как она открывается ему, в надежде, что соборный разум и соборное сознание восполнят все, недостающее ей.
Прошу у ваших архипастырей и пастырей благословения, у всех у вас молитвы.
Православная Русь, ном. 18, 1974
- Православная Русь, ном. 19, 1994
- Митрополит Филарет (Вознесенский), Ответ г-ну А.И.Солженицыну
- Архиепископ Виталий (Устинов), А.И. Солженицын
