Из Джорданвилльского монастыря в тюрьму особого режима в Австралии

Ни для кого не секрет, что Русская Зарубежная Церковь не платит своему духовенству достаточные зарплаты. Семинаристы тратят свои стратегически важные годы на получение достойного богословского образования в Свято-Троицкой семинарии в Джорданвилле, а потом остаются без какой-либо поддержки и вынуждены прилагать еще большие усилия для того, чтобы получить «реальный» диплом, который давал бы им возможность зарабатывать на семью. Сложившееся положение подрывает высокое достоинство священнического сана, и давно уже назрела необходимость изменить ее. А пока чтец Иван Жигалин рассказывает об непреходящих достоинствах Джорданвилльского монастыря и семинарии. Чтец Иван родился в Австралии, в русской семье, эмигрировавшей из Трехречья, в Китае, в начале 1960-х гг.

Прежде всего – совершенно замечательно через столько лет возобновить общение.

Да, действительно!

У меня сохранились самые лучшие воспоминания о наших временах в Джорданвилле. А чем вы занимаетесь теперь?

Я работаю коррекционным офицером, т.е. тюремным охранником в тюрьме особого режима здесь в Виктории.

Ясно. И как долго вы работаете на этом месте?

Уже больше тринадцати лет. Когда я окончил семинарию в 2001 году, то сначала поехал с парой других выпускников – с Костей Глазковым и Игорем Дубровым в Россию, и пробыл там где-то месяц или полтора. Потом вернулся в Австралию и через три месяца нашел эту работу, тюремным охранником.

Вам как-нибудь помог получить эту работу тот факт, что у вас семинарское образование, или это неизвестно?

Точно не знаю. Знаю только, что один из нанимавших меня сказал, что для него было вопросом, почему человек идет на работу в тюрьму после того, как он окончил семинарию, где готовят на священника. Он прямо спросил меня, почему я подал заявление на работу в тюрьме, и это было хорошо. Когда я закончил семинарию, мой прежний опыт работ был в компьютерной сфере, а так же в программировании и в строительстве, но эти области меня не интересовали. Так что я вел поиски в других направлениях, пока еще неуверенно. Я знаю, что многие, окончив семинарию, сразу говорят: «хочу быть священником», или «я уже священник», и по этой линии и идут, но у меня внутри этого не было, так что я стал искать, чем бы я хотел заниматься. И стал подавать уйму заявлений на работу, сотни, просто по газете. У меня в компьютере была общая заготовка, которую я подправлял в соответствии с тем объявлением, на которое отвечал в данную минуту. Я немного менял резюме, чтобы отвечать требованиям и т.д., а что касается работы охранником в тюрьме – честно говоря, я даже не помнил, что подал туда заявление, пока не получил ответ от них.

Понятно. И какие же в общих чертах у вас обязанности, чем вы занимаетесь на работе?

В тюрьме есть разные отделения, и в зависимости от того, в каком отделении ты работаешь, обязанности немного разные. Но самая общая – смотреть за благосостоянием заключенных. Это включает в себя ежедневные задачи – бухгалтерию, безопасность, проверку количества заключенных, организацию кормления, рабочие расписания и все, что касается легальных, социальных и других нужд заключенных. Когда произносят «тюремный охранник», то обычно люди представляют себе кого-то с дубинкой, как в фильмах. У нас нет никаких дубинок. Мы просто находимся среди заключенных, и все наши инструменты – это наше умение коммуницировать, ну, и радио, и мы проводим весь день в общении с заключенными и обеспечении их базовых нужд.

Да, но ведь раз это тюрьма особого режима, то, очевидно, люди там находятся долгое время? Так что у вас, наверное, складываются особые отношения, потому что вы – не хочется сказать семья, но как бы семья? Не знаю, подходящее ли это слово. Вы человек, от которого они во многом зависят. Мне кажется, что раз вы там каждый день, и для них как бы отправная точка в тех случаях, когда им что-то нужно, то у вас вроде не могут не складываться с ними особые отношения, насколько я представляю?

Да, это так. Внутри тюрьмы завязываются особые связи с заключенными. Мы стараемся не давать им никакой личной информации о себе. Это требование безопасности. Но, конечно, когда вы проводите друг с другом по 12 часов, то узнаете друг о друге определенные вещи: ваши привычки, манеру себя держать, их привычки… Вы узнаете друг друга. Разговоры обычно ведутся на общие темы, так что в Австралии, где очень увлекаются спортом, речь постоянно заходит о спорте, о местной футбольной команде, о крикете. Крикет страшно популярен в Австралии. Ну, конечно, о политике. О религии говорят редко, но большинство быстро понимают, что я верующий, просто по моему поведению. Они сразу это понимают по тому, как я себя веду – ведь вести себя можно по-разному. Но обычно люди сразу видят насквозь через все фасады, которые у вас есть, ведь вы находитесь вместе 12 часов в день, так что они быстро все улавливают и могут начать задавать определенные вопросы.

Понятно. Господь сказал: «Я был в темнице, и вы посетили Меня, Я был голоден, и вы накормили Меня». Так что я думаю, что это то измерение, которого не хватает в нашей христианской жизни. Я на самом деле не представляю, почему люди идут в тюрьмы или делают другую социальную работу. Поэтому мне очень хотелось завести этот разговор. Я подумал, что по роду занятий вы делаете все, что можно, чтобы быть христианином.  И мне интересно – что вам нравится в вашей работе?

Ну, я получаю огромное удовлетворение, когда день проходит безо всяких инцидентов. Ты выходишь на работу, и день проходит спокойно, ничего не происходит, так что скучный день – это отличный день.

Вот это да!

Ну, это для начала, на первом уровне. Помню, что когда я начинал, я больше думал о том, как глубже вникать в работу. Конечно, большая часть – молитва. Так что перед тем, как начинать каждый день, я старался начинать с соответствующей молитвы. Ничего пододящего в литературе я не нашел, так что составил свою собственную. Самая близкая ситуация – это, например, когда человек отправляется на войну. Так что я стал искать в тропарях святых, и самое близкое, что я нашел, это тропарь великомученику Георгию: «Яко пленных свободитель». Так что я стал каждый день молиться вмч. Георгию, и мне это кажется вполне подходящим.  А кроме того, мы привыкли говорить в теории, как нас учили, как мы читали в книгах – вся эта теория. И мы говорим о любви, которую большинство из нас испытывает по отношению к близким и друзьям. А когда мы говорим, что надо любить врагов и что в каждом человеке надо видеть Христа, то это гораздо труднее делать в ситуации, где ты сталкиваешься с насильниками, убийцами и так называемой шпаной. Как совместить это с тем, что ты читал и учил? Что вот в этом человеке Христос, тварный образ Божий? И в каждом человеке? Так что начинаешь смотреть глубже, и более глубокие смыслы связываются с личным опытом. Ты смотришь на все с точки зрения своего личного опыта. Во многом это то, что ты видишь каждый день, сталкиваясь с людьми – с людьми, которые не согласны с тобой, которые ругаются с тобой, которых я вынужден усмирять – и постоянно помнить при этом, что они сотворены по образу Божию. Если остановиться и задуматься над этим, это очень интересно, но когда все это происходит в течение дня, у меня на самом деле нет времени, чтобы остановиться и подумать об этом. Мне надо выполнять свои обязанности. Иногда во время работы на первое место выступает молитва.

Я знаю, что мне лично было бы трудно преодолеть страх. Я помню, когда мы с вами разговаривали последний раз в Джорданвилле, вы сказали, что когда вы заходите в комнату, то следите, чтобы спина была прикрыта. Стараетесь стоять лицом к двери, и это понятно. Так что по природе вашей работы ей сопутствует страх. Для меня это было бы проблемой – как совладать с этим страхом. А вы сказали, что вы там без оружия, что вы полагаетесь на свои коммуникационные навыки. Это, конечно, замечательно, но что, если вас захватят в заложники? Ведь вы находитесь среди людей, которым в общем-то нечего терять?

Да, такая вероятность всегда есть, и можно приобрести манию. Очень часто в течение дня ты начинаешь немного расслабляться – и надо постоянно напоминать себе, что ты в тюрьме, в определенном окружении, и что этим людям, как вы сказали, нечего терять. Я нахожу утешение в трех вещах, которые помогают мне проходить через это. Ну, первое – это определенно молитва. Второе – чувство, что Бог защищает меня и что я тут не случайно. А третье – контакт. Я думаю, что все три взаимосвязаны. Контакт, который возникает с заключенными. Если очень стараться создавать для людей трудности, как мы видим в кино, если обращаться с ними как с животными, они и будут реагировать как животные. Если обращаться с ними по-людски, они будут реагировать как люди. Это то, что я обнаружил. Так почти везде в жизни – в тюрьме, в повседневных столкновениях с людьми, это везде так. Если обращаться с ними как с собаками, они будут реагировать как собаки. Если обращаться по-человечески, они будут реагировать по-человечески. Я в этом убедился, даже в таком окружении.

Но в то же время, я должен быть постоянно начеку. Обычно это происходит автоматически. Говоря о том, что это происходит автоматически, я уже думаю о путях к выходу, о том, сколько тут людей, сколько из них могут остановить меня по дороге и т.п. Это все стало моей второй натурой. Как только я захожу в комнату, я тут же замечаю, где дверь, есть ли около нее кто-то, что там происходит, и даже когда я разговариваю с людьми, часть мозга занята наблюдением за окружающим. Куда идет этот? Что происходит там? Я замечаю это уже подсознательно.

Я понимаю. А семинария вам как-нибудь помогла? Это первый вопрос. А второй – в чем она оставила вас неподготовленным? Давайте начнем с первого. Как ваше образование в Джорданвилле помогает вам в ваших повседневных обязанностях?

Интересно то, что один из лучших моментов, подготовивших меня к тюрьме, – это режим дня. Оттого, что режим дня очень похож на монастырский,  ты уже имеешь о нем общее представление. Каждое утро там кто-то проходит с колокольчиком, звонит в него и всех будит.

В котором часу?

Ну, в Джорданивлле подьем был в пять или в пять тридцать утра, а в тюрьме – в четверть восьмого. Ну, в колокольчик мы не звоним, мы объявляем в громоговоритель, что сейчас будет подъем или перекличка. Когда мы собираемся их пересчитывать, они должны подойти к окошку в дверях, мы открываем его, и они кладут туда руку. Мы должны убедиться, что они все там, что они живы, пережили эту ночь и т.д. И в семинарии тоже кто-то проходил по коридору и всех будил. Мы тоже проходим и будим всех. В семинарии после этого у нас утреннее правило, или мы идем в церковь, или на какие-то другие повседневные занятия. Здесь тоже все отправляются на работы, как в монастыре. Сначала в церковь, потом на работу. Такой распорядок до обеда, потом обед, потом все то же. Обед в 12 часов, мы снова пересчитываем их, и подают обед. В монастыре в это время делают объявления, и здесь тоже. Если нужно что-то сказать, то говорят во время обеда. В монастыре после учебы и обеда у нас послушания. Здесь они опять отправляются на работу. Вечером то же самое, ужин у них, правда, в пять, а в монастыре был попозже, в семь. Так что по сравнению с монастырем распорядок дня похожий.

В монастыре у людей отдельные кельи, а тут у них отдельные камеры, где они хранят свои личные принадлежности. Эти пожитки для них очень важны. И в монастыре то же самое, люди держат свои вещи в кельях. Некоторые накапливают и хранят все, некоторые очень аккуратны. Во многих отношениях и то и другое очень похоже, на практическом уровне, так что одна вещь, которая помогла мне, – это понимание режима. Я думаю, что все, кто отслужил в армии, тоже понимают подобный режим.

А кроме того – жизнь в общежитии, очень близко с другими людьми. Ты начинаешь понимать, что надо делать скидку в таком постоянном притирании людей и необходимо оставлять людям некоторое личное пространство. Ты понимаешь, что люди раздражаются и т.п., особенно заключенные. То, к чему ты привык в семинарии: прощать и быстро переходить дальше и не держать обиды, – определенно пригождается в тюрьме. Никогда нельзя держать обиду, что бы тебе ни сделали. Переходи дальше. Это уже произошло, иди вперед, переходи к следующему.

Ну и конечно, все эти предметы, которые мы проходили, – все эти богословские дисциплины. Практически все это говорит о том, как улучшать себя благодаря собственным действиям, а не стараться улучшать других. Это очень важно. Совершенно бессмысленно было бы встать посреди заключенных и начать цитировать им Писание и говорить им, как они должны жить и все такое. Они рассмеются вам в лицо. Они рассмеются, но если они просто будут видеть, как вы ведете себя, как вы разговариваете, не сквернословите, выслушиваете других и т.п. – это важно, это люди замечают. Я тешу себя мыслью, что просто своим примером я делаю что-то, что заключенные начинают задумываться о том, что делают они, и т.д. И это все – тут не место никакому определенному воспитанию, высоким словам и т.п.

Ясно. И это возвращает нас к тому, что, по вашему мнению, семинария могла бы дать вам, но не дала? Какие предметы могли бы помочь вам в вашем служении и во всем том, чем вы сейчас занимаетесь?

Трудный вопрос.  Правда, трудный… Но, в общем-то, все основы, которые дает семинария, все основы христианства: заповеди, Новый Завет, жития святых. Из всего этого ты постоянно черпаешь примеры. Известно, что у американских евангелистов самая популярная фраза: «Что бы сделал Иисус?» Ну, я так не формулирую, но – какие примеры я могу почерпнуть у тех, с кем я соприкасался в семинарии, у тех святых, о которых я читал? Ну, и конечно, главный пример нашего Господа и Спасителя Иисуса Христа. Это, очевидно, основной пример. Но, в общем, имеются все эти различные области, из которых можно черпать, а не один какой-то конкретный предмет. Но если говорить о предметах, то я бы сказал, что неплохо было бы обучать самозащите.

Не могли бы вы рассказать о каком-либо человеке, чью жизнь вы переменили и были счастливы? Не могли бы вы привести какой-нибудь пример того, как человек может преобразиться, или что-то в этом роде, если можно? Случалось ли так, что вы сумели кому-то помочь и это доставило вам утешение, радость?

Это нелегкий вопрос, потому что люди, с которыми мы имеем дело, могут говорить одно и как бы идти в одном направлении, но их действия показывают, что они или впадают в рецидив, или вообще не пытались измениться – просто играли роль. Единственные, о ком я могу судить, – это те, кто не возвращается в тюрьму. Во время практики нам говорили, что среди тюремного населения примерно 70% снова возвращаются в тюрьму. Это достаточно высокая цифра. Еще кто-то умирает после тюрьмы, и остается небольшой процент тех, кто исчезает и о ком мы больше никогда ничего не слышим. Примерно процентов десять выходят и начинают жить относительно нормальной жизнью. Это те, с кем мы больше никогда не сталкиваемся. Так что с точки зрения коррекционного офицера никаких успехов в работе не видно, потому что настоящий успех – это те, кого мы больше никогда не встречаем, и это каких-то 10%. По крайней мере, я бы хотел думать, что они успешны, и радоваться за них. Я знаю несколько человек, которые не вернулись за десять лет. Это те люди, с которыми я лично имел дело в системе. Вот и все, что я могу вам рассказать об успешных историях. Никаких личных историй я не знаю, могу только делать обобщения из этого.

А были всякие истории, которые заставляли меня задуматься о тех трагедиях, которые случаются тут время от времени. Некоторое время я работал с визами, которые идут в тюрьму и из тюрьмы. Так что, конечно, тут сталкиваешься с семьями. В основном это жены и дети. Особенно тяжело смотреть на детей: я видел, как они приходили новорожденными, росли, начинали говорить и т.д. Это печально, потому что они входят – и уже знают наизусть всю процедуру, выворачивают карманы, поднимают ноги. Тюрьма стала для них обыденной – и говори после этого о том, что нужно сломать цикл. У многих заключенных, к сожалению, есть дядья, двоюродные братья и т.д. Вся семья вписана в криминальный мир – дети рождаются, ты видишь, как их приносят сюда. Глядишь на них и понимаешь с грустью, с мучительным сожалением, что у этих детей нет никакого шанса.

Чаще всего, ко всему этому привыкаешь. Но вот была одна ситуация – постоянно приходили мать и дочь, очень вежливые, у меня с ними никогда не было никаких проблем. Я знал их довольно хорошо. Они приходили три раза в неделю. Дочери было шестнадцать, матери лет 35. И вот однажды мы услышали, что они обе погибли от передозировки наркотиками. Обе, в одну ночь. Они не были вместе, каждая была в своем окружении, но обе умерли в одну ночь, и мать и дочь. Я их знал, видел, как они приходили, – и я должен был пойти с одним из начальников к этому заключенному и объявить ему, что они обе умерли. Это была одна из самых тяжелых вещей, которую мне приходилось делать на работе. Вот к этому я так и не привык и надеюсь,  никогда не привыкну: видеть маленьких детей и их семьи и видеть, что с ними случается. Тогда ты понимаешь, что ты можешь физически делать все что угодно, оказывать любую поддержку и т.д., но в конечном счете, все в руках Божьих.

Так что большее, что мы можем сделать, – это то же самое, что во всех остальных случаях и в любой другой работе, а тем более здесь, в тюрьме, – это молиться. Самое главное – молитва, ежедневная молитва о всех работниках, о всех посетителях и обо всех людях в тюрьме, которых я знаю, и обо всех вообще людях в тюрьме. Наблюдая все то, что здесь происходит, ты понимаешь, почему это так. Ты понимаешь, что это церковь, что церковь вобрала в себя их опыт, и знает об этом, и включила это в молитвенное правило. И для меня это очень интересно.

Так что вы считаете, что семинаристы многое бы узнали просто от посещения? Мы как раз сейчас думаем над созданием программы на мастера богословия, которая требовала бы от наших семинаристов или тех, кто шел бы непосредственно на эту программу, чтобы они проводили определенное время в больницах и тюрьмах. Так что, вероятно, это могла бы быть очень полезная часть их формирования…

Без сомнения, без сомнения посещение всех этих разных мест очень помогает. Как я уже сказал, это заставляет тебя посмотреть на вещи глубже и вне твоего комфортного окружения, на диване у телевизора. Мы к этому привыкли. Это комфортная ситуация, так же как и все остальное, что происходит вокруг нас, даже в самых серьёзных ситуациях, исключая разве что болезнь наших близких. Но в основном все достаточно комфортно. В то время как пойти в такие места, как больница и тюрьма, как вы сказали, – значит выйти из зоны комфорта, и это многим откроет глаза и заставит думать о вещах гораздо шире. Я бы включил сюда еще страны третьего мира: люди, которые побывали там и видели их, ощущают то же самое. Это бы очень помогло. В Австралии, например, очень мало священников несущих тюремное служение, раз-два и обчелся. Есть один священник-абориген, который приходил сюда. Он играет роль старца для аборигенов, но он и священник. Он приходит к ним в тюрьму и видит это главной частью своего служения.

Ясно, ясно. А что насчет православных, видите ли вы каких-то священников, которые регулярно приходят в ваше исправительное учреждение?

Есть один греческий священник, который приходит постоянно. Он приходит и в другие тюрьмы в этом районе, так что это практически его основная работа. Он принадлежит к греческой епархии. Я с ним разговаривал. Он в основном окормляет, православных греков. Так что вообще число таковых священнослужителей не велико.

Я встречал в тюрьме русских православных, но очень  редко, и в ситуации, когда они попадают в тюрьму, священник приходит к конкретному человеку, а не к определенной группе. Так вот он приходил и навещал людей один на один.

Ясно, я понимаю. Но вот скажите: в Америке отношения между заключенными обычно довольно агрессивные и жестокие. У вас в камерах тоже такие отношения между людьми, или они более-менее прилично себя ведут и не прибегают к насилию и жестокости?

Ну, большей частью заключенных распределяют по профилю, когда они поступают сюда, в соответствии с их историей и типом преступления. Их распределяют сначала в определенные тюрьмы, а затем в определенные отсеки тюрьмы. Так что это зависит от того, разделены они или совмещены, а также от типа преступления. Некоторые типы преступлений подразумевают сегрегацию, особенно преступления против детей или связанные с сексом. Их отделяют от других, потому что даже среди заключенных такие преступления вызывают отвращение. А совмещенные заключенные долго среди них не продержались бы. В большинстве своем это достаточно цивилизованные люди. И у них там своя небольшая иерархия. У них свои группы, и проблемы если и возникают, то тогда, когда между ними происходит конфликт. Насколько я замечал, все это совсем не так ужасно, как показывают у вас по телевизору или как вы видите в американских тюрьмах. Я смотрел некоторые шоу, вроде «Самые суровые тюрьмы» и т.п. Здесь, в Австралии, это определенно не на том уровне. Ну, могут быть один-два типа, с которыми приходится обращаться таким образом. Но в большинстве все это совсем не в таких масштабах.

И последний вопрос, который я бы хотел задать: чего бы вы пожелали сегодняшним семинаристам в Джорданвилле – где мы сейчас проводим различные преобразования: все преподавание теперь ведется на английском, и у нас есть молодые ребята прямо со школьной скамьи или после домашнего обучения. Но несмотря на разницу поколений и культур, Джорданвилль в большой степени остается тем же, каким был при вас, и вы бы узнали многое, что знакомо и дорого вам, – но в то же время увидели бы, что ничто не остается неизменным. Что бы вы сказали людям, которые сейчас учатся в Джорданвилле? Какими пожеланиями и предложениями вы бы с нами поделились?

Ну, я знаю, что это может звучать смешно в моих устах, но я все-таки считаю, что очень важная часть всего этого – послушание, в смысле его обязательности. Этого не осознаешь, пока не уйдешь из монастырской жизни, и хотя ты можешь думать, что все знаешь, что знаешь, как сделать что-то лучше, но может быть, что для этого есть кто-то другой. Может быть, в это время для тебя многое кажется сомнительным, но на самом деле все здесь имеет свои основания. И поэтому послушание – весьма важная часть, которая, мне кажется, очень много сможет тебе помочь после семинарии, станешь ли ты священником или  будешь просто членом прихода. Но чтобы это понять, надо это прожить. Надо прожить жизнь, чтобы понять, что такое послушание, и, опять-таки, в монастырском окружении. Если ты начнешь это в семинарии и кончишь пониманием того, что это означает,  думаю, это очень важно.

Я попробую объяснить, почему это так важно – особенно людям, которые не принадлежат церкви или не понимают, что значит монашеское послушание. Очевидно, что это не то же самое, как некоторые представляют себе, когда слышат это слово «послушание»: что родители велят ребенку что-то  сделать и он должен слушаться и выполнять. Монашеское послушание – это нечто на более высоком духовном уровне: отдача своей воли, и когда ты это делаешь, ты избавляешься от гордости. И так как все, что ты делаешь, не является твоей волей, то твоя жизнь не становится «мне, мне, я, я». Она направлена на кого-то другого и в конечном счете на Бога, так что чем бы ты ни занимался, это всегда применимо. И таким образом это становится уже даже не церковным делом – просто потому, что я так сказал: мы делаем этот проект, потому что это хорошо для общества, это хорошо для храма Божия, это хорошо для Божьей воли. И так все становится не частью нашего эго и не его движением. Это становится духовным ходом, потому что вы вынули из него свою самость. Вот почему я считаю, что послушание так важно. Когда человек становится священником, то, несмотря на то, что он отвечает за свою паству и стоит у нее во главе, ему всегда грозит опасность впасть в гордыню, которая твердит: «я, я, я, я сказал делать так» и это считается послушанием. [Вместо того, чтобы сказать] «Я здесь для того, чтобы выполнять волю епископа» – и так это становится послушанием, и следовательно, все это – не про тебя. Это все про церковь и про исполнение воли церковной. Ну вот, я надеюсь, что это поможет.

• G4S Australia and New Zealand. http://www.au.g4s.com/