Дети мученического века. Памяти монаха Германа (Подмошенского).+ 30 июня 2014 г.

Впервые об отце Германе я узнал в 1989 или 1990 году в Москве. Я дружил с Романом Вершило, теперешним редактором портала антимодернизм.ру, и у него впервые увидел первый номер «Русского Паломника», с иконой препп. Сергия и Германа на раскрашенной в цвета русского флага обложке. Это был первый выпуск возобновленного о. Германом журнала. Роман тогда вместе с Стефаном Яковлевичем Красовицким был вдохновлен устройством в Москве филиала Валаамского общества Америки. Потом у Зои Александровны Крахмальниковой я увидел какую-то брошюру монастыря в Платине. Там на обложке была художественная фотография нового (после пожара) платинского храма в снегу, на фоне ярко синего неба.

Став «сознательным», членом Русской Зарубежной Церкви, я осудил о. Германа за учиненную смуту в результате, которой он в 1986 году был лишен сана в РПЦЗ. Помню, как, когда в 1990-ые о. Герман посещал братское кладбище в Джорданвилле, то у меня даже мысли не было проявить к нему какую-то приветливость. Помню во время прославления свят. Иоанн в 1994 г. возле собора в Сан-Франциско многочисленных монахов-американцев, чуть ли не схимников, скорее, однако походивших на хиппи, чем традиционных православных иноков. Видимо это были недавно обращенные о. Германом бывшие последователи Holy Order of MANS.

Приехав в Свято-Троицкую семинарию в Джорданвилле я встретил номер «Ортодокс Ворд», где повествовалось о некоем загадочном катакомбном архиерее из России, носившем в РПЦЗ титул «Чилийского». Катакомбы, РПЦЗ, Чили – все это было страшно интересно для  новоявленного «зарубежника» из СССР и я решил посвятить свою дипломную работу биографии Архиепископа Леонтия. Поэтому я написал о. Герману, прося его поделиться материалами в ответ получил от него запрос о том чтобы предоставить мои материалы.

Следующая опосредованная встреча с о. Германом произошла на Аляске, летом 2000 г., когда я во время сезона лосося искал работу на острове Кодьяке. Старовер-беспоповец Петр Иванович Басаргин привез меня в школу для мальчиков в честь Свят. Иннокентия. Священнослужители «юрисдикции о. Германа», как раз собирались исправить свое каноническое положение и присоединиться к одной из канонических Православных Церквей. В храме школы было радостно слышать припевы, певаемые в Свято-Троицком монастыре на малом повечерии во время прикладывания, только в этот раз по-английски.  И в этом позитивном распространении традиции русского благочестия – заслуга о. Германа. Тогда же в 2000 г. и затем в 2001 г. я посетил скит о. Германа на острове Еловом и жившие там монахи произвели на меня самое благоприятное впечатление своей открытостью, гостеприимностью и простотой.

Попытки получить материалы об архиеп. Леонтии были возобновлены при уже каноничном настоятеле Платины – о. Герасиме. Потом вдруг, не помню как, возобновилась переписка с о. Германом. В сентябре 2012 г. я полетел в Платину, как раз была тридцатая годовщина кончины о. Серафима (Роуза), торжества были возглавлены нашим митрополитом Иларионом и на следующий день после его служения в Платине я прибыл туда чтобы посетить о. Германа. В Платине я пробыл полтора дня и за это время у меня было несколько встреч с о. Германом.

О. Герман произвел на меня впечатление своей открытостью и редким владением русским языком. У него, так же, как у митрополита Виталия (Устинова), был стиль, а не просто набор слов. В целом ощущение было, что ты нашел какой-то многогранный осколок от старой Русской Зарубежной Церкви.

Отец Герман в своем Русском паломнике старался проводить идею «независимого служения Церкви». Это слово «независимое», в итоге привело о. Германа к конфликту со своим правящим архиереем, Владыкой Архиепископом Антонием, но частью этого подхода было и то, что о. Герман старался, пусть спорно и противоречиво, но открыто говорить об истории РПЦЗ, таким образом привлекая интерес к сложной проблематике нашей недавней истории. Тем не менее такой подход был продуктивнее чем замалчивание проблем ради «чести мундира».

Я не биограф и уж тем более не агиограф о. Германа. Достаточно сказать, что я знаю о проблемах и обвинениях, связанных с его личностью. В настоящем моем портрете я хотел выделить пронесенную через всю его жизнь верность, пусть с помутнениями, идеалу красоты, о котором он говорит в своем интервью.

По возвращении из Платины я получил письмо от о. Германа, где он говорит о влиянии на будущих о. Германа и Серафима Владыки Леонтия Чилийского, поддерживавшего их идею самостоятельного церковного творчества –  Independent Orthodox Worker. Так что получается, что у подхода о. Германа тоже была определенная традиция имевшая место в Русской Зарубежной Церкви. Очевидно, что эта традиция была проблематичной, но ее наличие указывает на то, что но реальное историческое положение выглядит более сложным – чем «плохой игумен» и «хорошие защитники архиереев». Мы все взаимосвязаны!

Когда Вы в первый раз приехали в Джорданвилл?

Монах Герман (Подмошенский): Я всю свою жизнь страдал от отсутствия отца. Мне необходим был авторитет. Мать не была авторитетом.  Но она была сильного характера; конечно, она меня воспитала в благочестии. Но так как я из артистической семьи, то моя душа была связана с искусством. Я хотел быть художником, обожал оперу, очень любил литературу, и особенно русскую – Пушкина, Лермонтова.  И моя хай скул – гимназия – у меня была привилегированная гимназия: называлась music and art, и студенты разделялись на тех, которые занимались музыкой и художеством. Я художеством.

Это в Нью-Йорке, да, было?

Да, в Нью-Йорке. Там попасть можно было. Это было публичное, но попасть – это были экзамены специальные и так далее. И вот я много времени проводил в музее. Там их много, художественных музеев, в Нью-Йорке. И вот как бы создал свой мир. И я в high school попал уже с сформированным понятием, что есть красота и что есть истина. И в классе композиции учительница, миссис Розен, преподавала эту идею, что “beauty is in the eye of beholder”. Значит, красота – по-разному. Один студент говорит: «А что если корова пойдет и сделает кучу? Это тоже можно сказать красота?» Она говорит – да. И она мне открыла эту идею, что значит, красоты нет, это только воображение. Она отняла от меня идеал жизни. Я никогда не забуду: уныние воцарилось в моей душе. И тут я увидел фильм «Гамлет» с Laurence Olivier. И когда  вышел из этого кино, я был другой человек. Вопрос жизни был, не столько отрицательной, но бессмысленной. Тогда еще идеи о самоубийстве не было. Но я потух. Она, эта миссис Розен, сразу выбила у меня идею красоты – что это реальность, а не только воображение. «Гамлет» – это вопрос «быть или не быть»; но тогда я о самоубийстве не думал еще. Но до этого дошло, потому что когда я кончил хай скул, я не хотел идти в университет, учиться, я жить не хотел. Не было смысла. Литература, особенно русская, для меня была дорога, но она была из мертвого мира, которого больше нет. Мир Тургенева, Толстого… Я очень понимал Раскольникова. Но убивать я никого не хотел, я считал, что Бога-то нету, не было больше, отобрали: мой бог же был искусство. Я решил перед мостом… Я в Бостоне был один день и решил покончить с собой. И когда я стоял на мосту, думал спрыгнуть… Вдруг мысль, ярко мысль, образно: в детстве я видел, у меня была книжечка Сергия Радонежского, где картинки, в детстве – он в лесу, с медведем, там Божья Матерь ходит, ангел служит с ним. И вдруг мысль – а что если надежда на такого человека, как Сергий Радонежский?.. Если ты сейчас спрыгнешь, то ты его не увидал? А может быть?.. Я бросил эту идею. И заплакал и пошел домой пешком. По дороге был симфонический оркестр, Symphony Hall, в Бостоне. Я смотрю – что такое там: какое-то слово на M и два S.  Ничего не понимаю. Но я торопился, мне хотелось идти домой, нужно было поворачивать на эту улицу. Вдруг ко мне подбегает один молодой человек, хватает за руку и сует что-то – очевидно, он хотел продать мне билет. Но я не мог сообразить, в чем дело. И он тогда махнул рукой, схватил меня за руки и потянул к входу. А там usher, как по-русски? Проводница, да? Она схватила меня за руку и потянула в холл, в зал. Потом я понял, что, оказывается, он хотел мне продать билет, но видя, что я плачу, он подумал, что мне хочется (смеется), и поэтому потянул меня за руку, подвел ко входу, сказал ей – входи, говорит. И она посадила меня в таком… в самом хорошем месте посадила, и в этот момент начался Handel’я “Messiah“.  Это музыка незабываемая. Потом это было такое официальное представление, во фраках, такое шикарное, а я такой в лохмотьях. И вдруг, когда запели «Алиллуйя», все встали и запели. И мне открылось – Бог есть красота. Миссис Розен не права. И таким образом я получил веру. И я начал искать идею монашества. Я тогда в монастырь… Католический монастырь я знал, но они не утешали. Я узнал, что существует русский монастырь. И после нескольких попыток я попал. И там я почувствовал, почему-то почувствовал, что фрески о. Киприана мне напоминают Джотто. Джотто я знал. А музыка – «Бориса Годунова». И на меня такое сильнейшее… я переродился.

Это Вы когда приехали в Джорданвилль?

Первый раз.

Это пятьдесят четвертый год, да, был?

Да. А потом первый раз только с о. Константином познакомился. Он сказал: «У нас хорошая библиотека [очевидно, что книжный магазин], мы можем даже посылать по почте. Идите познакомьтесь с библиотекарем». Это был о. Владимир. И он с такой любовью со мной говорил, и я понял, что красота есть божественность. И естественно, тут святая Русь. Борис Годунов! (смеется) И у меня было открытие. И все были с бородами. Все были благосклонные.

К вам?

Да, на все вопросы отвечали. Вечером о. Владимир взял меня погулять и он открыл о себе. Я рассказал о своей жизни. И он обещал мне писать. И у меня появилась не только жизнерадостность – смысл жизни, ради которого я мог достичь до Христа. И мне открывались моменты потустороннего мира: что есть Бог, и Он доступен. Мне было девятнадцать лет. Я начал приезжать, но перед этим мне о. Владимир сказал так: «Ты мирской элемент. Тебе нужен мирской священник». Я говорю: «Мне не надо ничего, я тут получил все что…» – «Нет, нет, поезжай в Нью-Йорк». Я говорю: «В Нью-Йорк, опять в Нью-Йорк? Я не хочу в Нью-Йорк» – «Нет, не пожалеешь» и направил к о. Адриану [Рымаренко]. А тот мне вставил в голову правильный ход жизни, и вместо чтения духовной литературы он требовал, чтобы я читал русскую литературу, с православной точки зрения. Это очень важно. Большинство сейчас не читает русскую литературу, не знает, что это результат святой Руси. Так люди жили, и в келье о. Адриана были портреты старцев. И он сразу же мне рассказал об о. Нектарии и потом рассказал мне, как он видел свет, исходящий от о. Нектария. То, что нужно было, я получил: в Джорданвилле получил романтику, мне вернули красоту, любовь к жизни; а о. Адриан, как о. Константин говорил, «причесал мой ум».

Вам тяжело там было, в Джорданвилле, когда вы были семинаристом, вообще жить?

Нет, нет. Я наоборот был к нему привязан. Но я очень осуждал студентов, семинаристов.

За что Вы их осуждали?

Потому что они имели своих отцов, они пускали корни в Америке, курили – покуривали, думали о девицах, чтобы стать матушками, совершенно не духовные, в сущности, кроме о. Иоанна Миландера, который мой друг Игорь. Он вышел из пуэрториканского гетто. Занимался курением и так далее. Так что я… у меня только один был друг, такой был Володя Попов, помните? Володя Попов?

Он был протодиаконом потом в Коннектикуте.

Да. И он мой друг был. Но эта вся атмосфера Джорданвилля, это было замечательно. Я жил своим миром – Церковь. Мне даже нравился коровник.  Потому что мне напоминало Толстого.

А с кем Вы из монахов общались?

Главное – с о. Владимиром.

С о. Владимиром больше всего?

Да. Духовником сначала был о. Антоний. А потом о. Константин.

А как с о. Киприаном у Вас было?

Я с ним писал иконы. О. Киприан, его репутация была – «tough guy». Наши называли его Private (неразб.) Police.

Как-как?

Private (неразб.) Police. Все боялись его. У него не было времени для меня.

А с о. Лавром общались Вы?

Да, он был мой босс. Мое послушание было в канцелярии – три стола: о. Лавр в углу, следующий стол о. Владимир, а мой в середине. Потом очень дорог мне был о. Сергий.

С ним у Вас тоже был контакт, да?

Да. Мы с ним гуляли. Потом еще Герман такой был – старый, валаамский.

Монах, да?

Да. Конечно. Аверкий был очень близок. Всегда, когда я с ним хотел говорить, всегда… он особенно ко мне… он ко мне очень хорошо относился. И семинаристы смеялись, что во мне он нашел интеллигента. Все было хамье (неразб.).

Но с Владыкой Аверкием, с ним не было скучно, вообще? Мне кажется, что… когда ты так проповеди его смотришь, то они длинные такие, и он такой, мне кажется, человек, с которым ты стесняешься вообще – я так ощущаю? Я бы так с ним ощущал себя.

Нет, у меня не было.

Да?

Я благоговел перед ним. Он такой благородный был. Потом… он всегда меня называл «на Вы». (смеется). Я был польщен (неразб.)

Ну да.

Потом там был о. Никодим, из Латвии, мой…

Земляк…

Да. И когда я впервые приехал, то я ночевал в его келье. Он был молитвенник такой.

Я его сестру знал.

Да, я тоже знал. Как ее звали?..

Людмила.

Правильно. Я знал ее мужа тоже.

Да. Она умерла в Иерусалиме. Инокиня Иоанна она в ее постриге в рясофор.

М.Г. Да, в честь Поммера. Потом очень хорошо относился ко мне Николай Николаевич.

Александров, да?

Да. (неразб.) незаслуженно.

А кого Вы помните из преподавателей?

О, очень любил. Во-первых, мой сосед Николай Дмитриевич Тальберг. Я ему носил еду. Он даже плакал, когда я ее сделал. (неразб.) Он очень добрый был. Мы вместе почитали [императора] Павла I. И Александра I [старец Федор Кузьмич]. А потом мой самый любимый преподаватель был Андреев. Вот этого человека я обожал.

Андреева?

Да. Обожал. Во-первых, ученый, доступный, страстный – и обожал музыку. Я даже для него достал пластинку Римского-Корсакова «Моцарт и Сальери». И он был очень благодарен мне. И когда время писать диссертацию, то я о Тихоне Задонском писал и ему. Но к сожалению, я закончил только одну часть. Вторую часть я хотел об учениках святителя.  Так и не доделал. Сразу после окончания семинарии я поехал в Аляску.

Но Вы решили, значит, не поступать в Джорданвилль, туда? Чтоб там не оставаться послушником и так далее?

Нет, я хотел знать, что мне делать. Потому что мне пришла мысль такая, что я, если буду пастырем, то я столкнусь с людьми, которые воспитаны миссис Розен. У меня в хай скул была еще другая – миссис Шапиро. Один раз  я должен был делать маленький доклад. Я выбрал тему Маркса и сказал отрицательно: «Он виновник всех моих бед». И кончился их класс, а она говорит: «Идем в мой офис» . Она закрыла дверь и сказала: «Никогда не смей ничего отрицательного говорить о Марксе или Ленине. Это благодетели человечества». Я сказал: “Thank you,” и понял – совпадает с миссис Розен. Потому что если отнять идею истины и красоты, то тогда, конечно, Ленин – герой. А в моем понимании он зверь. И поэтому, когда я кончил семинарию, я должен узнать, что мне делать. Мне нравилась… у меня была девица там, я был влюблен… (неразб.) Она в Бога не верила– какая же матушка?.. (смеется). Мне нужно было… я решил так провиденциально, я узнал, что на Аляске живет пустынник, и о. Владимир дал мне его адрес. Он был в переписке с ним. Я унаследовал его письма. И я написал: «Хочу посетить Вас, милый (неразб.) батюшка». И решил я тогда и там искать ответ. И тогда же я поехал. Потом так – ездить в комфортабельных  автомобилях, в поездах или в самолетах я считал недостойным, чтобы называться паломником. В России ходили пешком. Конечно, тут, в Америке, не дойдешь пешком без автомобилей. Что делать? Я решил (неразб.) доехать до Аляски, не имея денег в кармане. Но маленький видео-проектор… Мой друг о. Роман Лукьянов дал мне снимки, тридцать три штуки. Я по дороге останавливался, с благословения вл. Аверкия, по нашим приходам, если дадут деньги тогда надо поехать дальше. И так я был в Детройте, Кливленде и так далее. И когда мать узнала, что такая идея, что без денег, она перепугалась и начала доставать деньги. Я брыкался, а потом положил в бумажник, закрыл (неразб.)  и сказал: «Я вернусь и тебе эти деньги отдам». Я не дотронулся до этих денег. Первого мой друг привез меня в Детройт, оттуда… я там делал первый доклад, и мне дали двенадцать долларов. Батюшка такой – о. Владимир был, он говорит: «Не смущайтесь, брат Глеб, не смущайтесь, дали всего двеннадцать – апостольское» (смеется). Так что вы на правом пути. (неразб.) До Лос-Анжелеса. И там Владыка Антоний. Я просил, чтобы в воскресенье говорить, а он говорит: «Вы мне указывать не будете, когда мне schedule. Вы будете говорить во вторник в семь часов вечера, и баста!» Ну что ж поделать А там… Знаете Ирочку Лукьянову? Отца Романа?

Да, знаю ее.

Это там же жил папа, ее папа. Он говорит: «Это деспот, сорится нельзя, молчите» Я послушался и пришел к этому деспоту во вторник и смотрю – какое-то торжество, масса девиц, расфуфыренные, цветы… Оказывается, он набрал девиц мне в невесты (смеется).

Видите, как… тоже, хорошо, правда?

И дал чек на двести пятьдесят долларов. Так что мне оплатили полет в Еловый и обратно. И там, в Еловом, (неразб.), и у меня было откровение. Это уже другая история.

Вы застали время, когда были церковные люди – такие, как Концевич, как Макушинские, – целый ряд таких людей, которые жили церковью, да вот, именно… и какие вот еще семьи вот такие были людей, которые вот так всецело жили церковью? Как вот Концевич… и кто еще из таких церковников был?

После семинарии?

Ну, в то время, и во время семинарии, и вообще?

После семинарии я поехал в Монтерей. И преподавал русский язык. Пять лет. И там были коллеги – русские, интеллигенция. Ценные люди, многие из Советского Союза, знали катакомбы, знали мучеников. Я записывал. Поэтому в этой книжке Russian Catacomb Saints, это почти все – то, что я что записывал (неразб.) потому, что они говорили то, что они знали. И я от них узнал подтверждение того, что я слышал в Джорданвилле: у нас были настоящие мученики. О. Геласий, диакон. Он поссорился с о. Киприаном и сразу в огороде вырыл себе яму и там жил больной. И у него не заживали раны на спине – когда [т.е. после того, как] били коммунисты. Он был членом катакомбной церкви. Такой же был о. Нектарий, который был членом катакомбной церкви. Организованной. О. Адриан считал, что в России катакомбной церкви не может быть, а Андреев оспаривал. У них была ссора. И [Владыка] Леонтий тоже считал, что слишком большое гонение было. А Андреев, он был в Соловках, и потом он жил в Петербурге, и при немцах он оказался на стороне немцев [т.е. на оккупированной территории]. Он был в Гатчине. И таким образом немцы забрали его. И он поддерживал контакт. Так что у меня были знакомые, которые – живые представители гонимой церкви. И у о. Нектария тоже были раны, не заживали. И когда я рассказывал все это о. Серафиму [Роуз], он был в восторге, что это живая… Еще был там о. Иов (неразб.), например. Был, когда выдавали – знаете это, да? О. Роман мне написал.

О. Роман Лукьянов?

Его жена Ирочка тоже была, когда выдавали… людей бросали в телегу…

Это в Лиенце, значит, да, было?

Да [на самом деле в Кемттене]. Так что это на меня сильно действовало, и я смог передать это… Он [Андреев] считал, что самая важная вещь, которую он сделал, это передал это мне. Мы приписали это Андрееву, первая часть его свидетельств. Остальное все наше.

А там первая часть его, да? Перевод? Андреева? Его записки, да, в первой части?

Всецело. А потом мои и о. Серафим…. он что-то там важное делал.

Ну, это стало бестселлером, это все уже давно распродали, и, в общем, это популярная очень была книга.

Даже тысячи не было.

Меньше тысячи напечатали?

Да. И осталось шестнадцать здесь. Это было последнее, что он [о. Серафим Роуз] написал, и он умер. И я докончил. Вернее, он все… все было закончено, я только добавил по памяти. Вот это американцы не понимают. О. Серафим понимал, а все эти… с жиру бесятся. Знаете – прекрасная жизнь, спорт, деньги, автомобили…

Но душа все-таки ищет чего-то, душа этим не удовлетворяется, я думаю, у людей как-то… как-то люди все-таки ищут, ищут, даже при этом всем.

Мы все побаивались, о. Серафим тоже побаивался, что начнется движение, он говорил – катакомбность on the full stomach. Говорят, их знакомцы разъезжают на автомобиле, едят гамбургеры. И вот это другая психология.

Да, вот это то как раз, что мы говорили: именно нету уже этой катакомбной церкви, потому что условия изменились совсем; это уже люди подражают уже, что-то такое…

Еще интересно – мы не хотели быть монахами, мир не оставили, но хотели жить по-монашески. Мы хотели, как старцы, пустынники, и поэтому не принимали сана и монашества. А на Пасху ездили к Лопушинским в Сакраменто, там был такой батюшка – о. Григорий Панасюк. У него матушка была полная такая. Мы причащались с Лопушинским и встречали Пасху. Вернее, не Пасху, а Великий четверг. Потом возвращались и встречали Пасху на горе. И ставили стол и ставили вместе и [фото] о. Михаила.

Рождественского, да? Они ставили, да?

Нет, мы ставили. Встречали Пасху бегом. И самая замечательная история  Пасхи тишина, благодать. Поэтому я (неразб.) о. Герасима на Аляске. Я с ним неделю прожил, больше недели. Он массу писал. Наверное сто писем, кроме одного письма о. Константину. О. Владимир мне прислал ксерокопию, потому что оригинал был в архиве.

[…]

О. Константина [Зайцева семинаристы] очень осуждали за его язык [трудный стиль изложения], а мне нравилось.

Да?

Мне все нравилось. Эта русская интеллигенция, тонкий, знаток Шопена. Он приходил каждое утро в семинарский дом и там молитвы читались, а потом мы шли на завтрак… Но самое (неразб.) О. Виталий. Каждое утро он говорил об антихристе (смеется).

Ну да. Наверное, уже люди – семинаристы уже все это не очень всерьез воспринимали, да?

…Конечно. Безусловно. Это был его любимый конек. А о. Федор (Гофейнц)?

Да,  я слышал о нем, он рясофорный был, да?

Нет, он монах был. Его отец там тоже был. Он был с Владыкой Иоанном Рижским, не с тем, не мучеником.

Гарклавсом?

Да. Это мой архиерей. Я очень почитаю икону Тихвинской Божьей Матери. Мы в семинарии были, поехал приложиться получить благословению на Аляску. Я прикладывался к иконе, он меня благословил. А потом, когда мы с о. Серафимом основали книжный магазин, с иконой приезжал к нам сам Владыка Иоанн [Гарклавс], привез икону крестный ход, и он явился нарочно, я собственноручно держал икону и крестил четыре стороны. Так что магазин… и дотронулся до стены – Тихвинская Божья Матерь дотронулась до стен здания. Но в собор не взяли – «другая юрисдикция!» А потом я Владыке Антонию говорю: «Владыка, смотрите, икона у нас.» И свезли в приют Тихона Задонского, а потом я дважды ездил в Тихвин: до возвращения ее и после возвращения. Это моя икона. Она в Риге была. Я помню мальчиком, в сорок четвертом  году … мама будила нас: «Скорей встречать икону»… мы ее встретили … помню… А потом она уехала в Германию, а потом в Чикаго.  У меня было такое время –  мы … моя бабушка в Америке и мы когда приехали, то жили у бабушки. И она пьянствовала. Она была прим-балерина в Риге…  Приехала в Америку. Старая. Открыла свою студию  и пила. Трудно было. Мы выехали и сняли отдельную квартиру в плохом районе.  И вдруг мама заболела. Она заболела и слегла. Это уже конец пришел. Мне было шестнадцать лет. Отца не было… И знакомые взяли в Бостон. А я остался один заканчивать хай скул. В такой момент такого отчаяния и одиночества я голодал. И один день я дошел до … уныния и вдруг кто-то сказал, что Тихвинская Божья Матерь в Нью-Йорке. Я скорее сел в сабвей и там достоял. С тех пор… обязан. Сначала была в Нью-Йорке, потом в Чикаго…

• Рассказ о. Германа Подмошенского о Владыке Леонтии на отпевании свят. Иоанна Шанхайского
• О. Герман о своей первой встрече с Владыкой Леонтием Чилийским

• Отошел ко Господу отец Герман Подмошенский “Православная Афиша,” http://idrp.ru/afisha/duhovnie-sobitiya/1591-og-30-06
• Региональная общественная организация “Санкт-Петебругское латышское общество” http://latvia-spb.com/9_4_2_1_2.html